Читать книгу - "Волчьи песни - Александр Лапин"

Два выстрела один за другим негромко раздаются в соломенной кошаре. Он видит в прицел, как второй несколько раз дергает ногами и затихает. Шепчет лежащему рядом Сашке:

– Все, ребята! – и почему-то по-казахски добавляет: – Аяк талды! – и освобождает от курка.

Теперь надо уходить. В любую секунду на них может обрушиться шквал огня.

Подползает Кравченко. Шепчет:

– Мы посмотрим, кого ты завалил!

– Вы что, охренели, что ли? А если кто сзади шел? Или наблюдает сейчас?

Однако любопытство сильнее страха.

Еще часок они сидят, выжидая. Но селение так и живет своей собственной, внешне абсолютно спокойной жизнью.

А эти, наверное, матерые волки лежат рядом. Так что они все-таки рискнули…

* * *

В растерянности он стоит рядом с убитыми. Нет, все здесь правильно. Он попал точно. Уничтожил вражеского снайпера на подходе. Так в чем же проблема? А она есть. Дело в том, что этим стрелком был, вернее была… деваха.

Белокурая женщина лежит, уткнувшись лицом прямо в сухую траву.

«Папаша», крякнув, переворачивает легкое тело. Красивая, молодая, даже слегка накрашенная. Кудряшки слиплись на белом лбу. По лицу ползают крупные муравьи. Деловито снуют во все отверстия.

Кто она? Откуда? Зачем здесь? Теперь уже никто не ответит. Хотя почему же. На этой странной войне ходит много слухов о так называемых «белых колготках» – снайпершах из бывшей советской Прибалтики. Об их точности и беспощадности.

– Ну шо, посмотрим? – спрашивает Сидор, наклоняясь над телом.

На что Сашка, сорвавшись, пинает ногой, грубым солдатским ботинком под девичью грудь. И неожиданно смачно, в приступе ярости плюет на труп:

– С-с-сука! Тварь! Паскуда! За деньгами приехала! – и отходит в сторону, ко второму убитому.

– Давай обыщем! – говорит Кравченко.

И тут… женщина чуть слышно стонет. И открывает синие глаза, упираясь взглядом прямо в лицо капитана.

– Гляди! – говорит удивленно Сидор. – Какая живучая гадюка.

Казаков видит в этих глазах что-то похожее на мольбу и почему-то думает виновато-отвлеченно: «Может, ее в госпиталь надо? Там вылечат!» Потом ловит себя: «Какой госпиталь? Кто ее будет лечить? Где он, этот госпиталь?»

– Чего стоишь? – грубо говорит Сидор. – Добей!

«Как добей? Почему?»

– Добивай! Так не оставляй!

Казаков машинально поднимает винтовку. В эти секунды у него в животе, в груди такое ощущение, будто он собрался прыгать с самолета без парашюта.

Сначала он хочет выстрелить в голову, а потом понимает, что это выше его сил. И, отворачивая взгляд, направляет ствол в сердце.

В сумке документов или чего другого нет. Что в общем-то правильно.

«Хоть что-то правильное на этой абсолютно бессмысленной и странной войне», – в шоке, как сомнамбула, думает капитан.

Сидор ловко шарит по карманам. Достает пудреницу с зеркальцем. И Анатолий неожиданно понимает, чем пахло там, на сеновале: бабой, духами! И от этого понимания ему становится так тошно, что он спешит быстрее отойти в сторону, ко второму убитому, с которым возится Ермаков.

Этот тоже не кавказец. Молодой пацан, явно европеец: то ли славянин, то ли прибалт. Кто теперь откроет эту тайну? Да никто. Лежит он на спине, откинувшись. И смотрит в небо остекленевшими серыми глазами. Документов и у этого нет. Только в сумке находится толстенный потертый блокнот в твердом переплете. Анатолий открывает его, видит записи, выведенные корявым, размашистым почерком. Читает первую. Понимает, что это дневник, и машинально сует его к себе в подсумок.

В это время Ермаков возится с трофеем.

– Вот это вещь! – шепчет он, любовно поглаживая аккуратно упакованную новейшую снайперскую винтовку с прицелом.

– МЦ сто шестнадцать, – узнает ствол капитан и добавляет: – В войсках таких еще нет!

На душе его нет никакой радости от победы. Только едкая горечь и тоска. Анатолий чувствует, что случилось нечто неправильное. Более того, что-то непоправимое. Такое, от чего сжимается сердце и хочется выть волком.

Ребята тоже подавленно молчат всю дорогу назад.

* * *

Вернувшись в расположение, они неожиданно обнаруживают, что там идет повальная разгульная пьянка, кои периодически случаются в частях, долго не отводимых для отдыха с передовой.

* * *

Ввечеру Казаков при свете армейской лампы раскрывает потертый доставшийся ему трофей. И открывает его на первой странице.

«Дни летят, как птицы…» – что-то знакомое он улавливает в тоне и смысле записей. Это дневник влюбленного мальчишки. Мальчишки такого же, каким был и он сам несколько лет тому назад.

«И любовь уходит медленно, как бы нехотя. Но ей надо уходить, т. к. она безответная, она мучает и подавляет, хотя, полюбив, чувствуешь себя счастливым. Но я этого не испытал, потому что остался один. Мне не везет, я ходил со многими красивыми девчонками, но не влюблялся в них так, как в Маришу. И сейчас мне больше, чем когда-либо, чем много месяцев назад, когда я впервые услышал “нет”. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Но эта пословица не для меня, потому что Марина со мной не будет никогда».

* * *

«23-го первый экзамен. К зачетам совсем не готов. И неохота учить. Совсем не пойму, почему она ходила со мной? Трудный и невозможно глупый вопрос. Но и на него есть ответ: ей было интересно, чем влюбленный отличается от обычного человека. Но скоро Марина разочаровалась, хотя и не совсем. По-моему, она выделяет меня среди других только тем, что уважает за мою любовь и сочувствует за свою нелюбовь. Если б она знала, как мне было трудно. Хотя и сейчас не легче, ведь разлюбить сразу может только волшебник».

Чем дальше Казаков читает этот простой мальчишеский дневник, который от страницы к странице рассказывал историю неразделенной любви, тем яснее он понимает, что все, что здесь написано, – это о нем самом. О его жизни. О его любви. И тем тревожнее и тоскливее становится у него на душе.

«Все-таки хорошо, когда есть с кем поделиться пережитым – легче и радостнее становится на душе. Все самое плохое – пополам, а самое хорошее – себе. Конечно, это немножко эгоистически, но что поделаешь. Он и тем доволен. Мой друг – этот ежедневник. Откроешь, когда плохо, и пишешь, пишешь. То, что накипело в душе, надумано мозгом, прочувствовано сердцем…

Сядешь, и рука сама побежала по строчкам, до тех пор пока не иссякнет воодушевление. Иногда получается красиво, иногда нет. Но главное – что становится легче и лучше. У меня есть неиссякаемый источник вдохновения – моя любовь. Она заставляет руки двигаться, голову – думать, сердце – чувствовать все сызнова. Хочется писать обо всем, но мысли сами по себе возвращаются к тому, что больше всего волнует сердце сейчас, – к любви. Писать о ней немножко глупо и неоригинально. Ведь о ней говорили и Пушкин, и Толстой, и Тютчев, и Есенин, и Гамзатов. Поэтому вряд ли мое сочинение будет лучше, чем у них. Но все-таки лучше. Лучше для меня, т. к. любовь, как и человек, неповторима и единственна во всем мире. Она у каждого своя, и нет в мире двух одинаковых…»