Читать книгу - "В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери"

Версо тянется ко мне со своим стаканом.

— Это вы так полагаете, — возражаю я. — Я понимаю иначе.

— Но это истинная правда. Во всяком случае, настолько же истинная, насколько истинна любая истина, то есть, конечно же, совсем не истинная. Вообще-то я поехал главным образом потому, что мне надо было на некоторое время убраться из Штатов. Я только что пережил развод.

— Сочувствую.

— Не стоит. Это был не мой развод. И кроме того, каждый философ должен посетить Россию. Вспомните Исайю Берлина.

— Помню. Он работал в британском посольстве сразу после войны.

— И он поехал в Петербург, тогда еще Ленинград, чтобы встретиться с Анной Ахматовой.

— И они влюбились друг в друга.

— Совершенно верно. Они провели ночь в ее квартире на Фонтанке. И поняли, что говорят на одном языке.

— Поразительно! Я и не предполагал, что кто-то способен говорить на языке Исайи Берлина. Кроме самого Исайи, разумеется.

— Но они говорили всю ночь напролет.

— Да, он был весьма разговорчив.

— На другое утро один приятель спросил Ахматову, довольна ли она этой беседой. «Я — нет, — ответила она, — но он наверняка доволен».

— И Сталин их не выследил?

— Для Ахматовой это была катастрофа. Сталин, говорят, до того разозлился, что развязал холодную войну. А это значит, что между русскими женщинами и западными философами еще осталось одно незавершенное дельце.

— В самом деле?

— Безусловно! Что вы думаете о Татьяне из Пушкина?

— Она прелестна.

— Это бесспорно, но она всего лишь одна из них. Тут весь корабль заполнен Татьянами, вы это понимаете? В блинной Татьяна из Смоленска, а в дьюти-фри — Татьяна из Новгорода…

— Вы случайно не в курсе, шведские кроны здесь принимают? — интересуется Ларе Пирсон, только что вошедший в бар в своей богемной шляпе и тяжело приземлившийся у нашего столика.

— Принимают, платите чем угодно, — отвечает ему Версо, — хоть своими ботинками, если они в хорошем состоянии. А к какому решению пришли члены клуба «Век Разума»?

— Шведская демократия сработала как обычно. У нас была дискуссия. Мы несколько раз голосовали.

— И что же? Доклады — или нет?

— Агнес голосовала за доклады. Но Свен, Биргитта и я были против.

— А Мандерс?

— Он воздержался: на то он и дипломат.

— Так, значит, никаких докладов?! — восклицает Версо. — Ну и слава богу.

— Nej, nej, — осаживает его Пирсон, — вы не поняли. Я же вам сказал: это шведская демократия.

— Шведская? Ну, тогда продолжайте.

— Бу был председателем. Это значит, что он имел на один голос больше и право назначить омбудсмена. Он назначил Альму, она пересмотрела результаты голосования, нашла в нем различные процедурные нарушения и отдала свой, решающий, голос докладам. Так что будем писать.

— Тоска какая, — вздыхаю я.

— Но придется, — замечает Пирсон, — начинаем завтра в девять, и вы — первый докладчик.

— Но я ведь не давал своего согласия, — возражаю я. — Я предпочитаю решать такие вопросы самостоятельно.

— Боюсь, что ваша позиция в корне неверна, — заявляет Пирсон. — Это же шведская демократия. Эта система позволяет решать, что лучше для других.

— А где они все?

— Наверное, продолжают голосовать в столовой. Можно к ним присоединиться. Или вот альтернативный вариант: можно спуститься в ночной клуб «Балаклава» и посмотреть шоу. Будем голосовать?

— Друзья, лично я не вижу в этом никакой необходимости. А вы? — говорит Жак-Поль Версо.

Потому-то мы и сидим теперь за столиком в полутемном ночном клубе «Балаклава». Он затерялся где-то в нижней части корабельного брюха, здесь дымно и дурно пахнет. Уже прошло некоторое время — довольно-таки много времени, — и выпито несколько больших бутылок шампанского. За едва освещенными столиками кричат и спорят мужчины, громко хохочут краснощекие женщины. На эстраде ярко разодетый оркестр: гитара, гармошка и вездесущая балалайка. Нас уже развлекал тенор (который, как я заметил, недавно драил палубу) с традиционными волжскими песнями. Потом на сцену вышел бас, похожий на кочегара, и предложил нашему вниманию комплект зубодробительных арий из «Бориса Годунова». Между актами свет зажигался, а потом снова гас. И каждый раз, когда в зале становилось темно и на сцену выходил новый матрос-исполнитель, между столиками тут же начинали курсировать фальшивые документы, паспорта и наркотики. Но после очередного выключения света на сцену шеренгой вышли длинноногие девицы. Они выбежали на эстраду из-за левой кулисы, положив руки на плечи друг дружке, и дружно замахали ногами. На них серебристые костюмы, не прикрывающие почти ничего, золотистые шляпки и крупные блестящие звезды на сосках и в промежности.

— Эге! — Жак-Поль Версо поднял глаза от шампанского, которое он как раз разливал по стаканам. — Я схожу с ума? Или это и в самом деле наша Татьяна из Пушкина?

Нет, он не сходит с ума — это она. В конце сверкающей шеренги, вся в серебре и золоте, со счастливой улыбкой на лице, вместе со всеми подбрасывает в воздух свои прекрасные здоровые ноги.

Версо вскакивает и изо всех сил бьет в ладоши.

— Эй, Татьяна, вы неподражаемы! Вы меняетесь ежеминутно!

Татьяна удивленно оглядывается, на мгновение запинается, но ее прекрасные ноги тут же снова начинают отбивать ритм. Официант с кинжалом на поясе направляется в нашу сторону, и Версо моментально оседает на стул.

— Татьян тут не счесть, — размышляет он как будто в бреду, — и каждая из них необыкновенна. И каждая из них мечтает встретить продвинутого западного деконструкциониста.

— Ну, это вряд ли, — возражает Ларс Пирсон. — Ведь им еще койки стелить да в каютах убирать.

— Конечно, — кивает Версо, — но сейчас время развлечений, и ночь еще только начинается.

Между тем танцы-шманцы и разлюли-малина заканчиваются. Татьяна с застывшей улыбкой на лице убегает со сцены последней. И тут в зале становится совсем темно. Все на мгновение замолкают, глядя, как на сцену поднимается официант с кинжалом, и переключают свое внимание на экран телевизора, стоящего в уголке.

В выпуске вечерних новостей — события в Москве. В России сейчас отнюдь не время развлечений и не век Разума. Перед камерой — взволнованный комментатор; на заднем плане — солдаты и вооруженные милиционеры со щитами. К ним навстречу, как в давние-давние дни, движется огромная толпа, упорядоченная, но возбужденная. Демонстранты машут красными флагами ушедшего коммунизма, а кое-где — и знаменами давно прошедшего царизма; они идут от Москвы-реки к площади перед Белым домом. Из окон огромного здания свешивается еще больше флагов и транспарантов. Толпа встречается с солдатами, которые оказывают ей более чем умеренное сопротивление. Летят первые булыжники; милиционеры пятятся, некоторые бросают щиты и бегут. Толпа азартно валит вперед, прорывается в нескольких местах, заполняет собой пространство перед зданием парламента. С площади и из окон орут динамики. И вдруг начинает звучать победная песнь. Из дома выпускают голубей, и они взмывают к небесам. «Мы победили!» — радостно кричит Руцкой, стоя на балконе. «Защитники демократии! Наша победа близка! — орет Хасбулатов, — Осталось взять Кремль и захватить узурпатора и предателя Ельцина!» Толпа разворачивается и, увлекая за собой милиционеров, движется назад, в город.