Читать книгу - "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Каждый думал, что боится он один. Но боялись все. Люди старались себя убедить, что их арестованный товарищ, родственник, знакомый действительно очень плохой человек; собственно говоря, они всегда это замечали. Подобной реакцией самозащиты объясняется добровольное распространение дурных слухов об очередной жертве^[144].

После ареста Гумилев подвергся остракизму в университете и был исключен на год. Вернуться к занятиям ему разрешили только в 1937 году, после того как мать ходатайствовала за него перед ректором.

Лев был уверен, что вскоре его арестуют вновь, мысленно он все время готовился к новым допросам, лихорадочно прикидывал, когда же это произойдет. Только бы не сломаться, не посрамить свою честь! Эмма Герштейн вспоминала, как он лежал на кровати в студии друга-художника, смотрел в потолок и приговаривал: «Я все думаю о том, что я буду следователю говорить»^[145]. Гадать ему оставалось недолго. Непосредственно перед защитой диплома, не справившись с возмущением, он сам вырыл себе яму. На лекции по русской литературе преподаватель пренебрежительно отозвался о его отце, заявив, что Николай Гумилев «писал об Абиссиний, хотя дальше Алжира никогда не бывал». Лев Гумилев вспыхнул: «Он был в Абиссинии, а не в Алжире» (действительно, его отец предпринял эту поездку в 1915 году). Профессор Л. В. Пумпянский, не зная, кто его перебил, возмутился: «Кому лучше знать, мне или вам?» «Разумеется, мне», – ответил Лев.

Некоторые однокурсники знали, кто он и кто его родители, они разразились неудержимым смехом. Пумпянский, обидевшись, написал жалобу. В другой момент студенту сильно нагорело бы за спор с заведующим кафедрой, возможно, его подвергли бы какому-то взысканию, но это случилось в разгар сталинского террора. Несколькими месяцами ранее был арестован ректор Ленинградского университета. Его пристрелили во время допроса и выбросили труп из окна четырехэтажного здания НКВД, чтобы придать его смерти видимость самоубийства. Нервы у всех были натянуты до предела, никто не решался заступиться за студента.

Несколько дней спустя, 10 марта 1938 года, Лев и его сокурсники Теодор Шумовский и Николай Ерехович были арестованы. Им предъявили обвинение в антисоветской пропаганде и принадлежности к запрещенной политической партии («Молодежному крылу партии Прогресса»)^[146]. Лев до конца жизни пребывал в убеждении, что первопричиной его ареста была та вспышка на лекции, но вот чего он не знал (а из материалов дела это очевидно): с последнего ареста НКВД неустанно накапливал доносы и показания против него^[147]. Но сыщики могли бы так и не стараться, все равно под пыткой они добились от Гумилева желанных показаний. Однако советская цивилизация отличалась удивительным свойством: здесь, наплевав на законность, тем не менее соблюдали сугубо легалистский подход в работе чиновников и «органов».

Через пять дней арестованных допросили по отдельности. На этот раз, очевидно, все было гораздо серьезнее, чем в предыдущий. Лев Гумилев писал потом, как следователь принялся избивать его с криком: «Ты любишь отца, гад! Встань… К стене!» Восемь дней его избивали и пытали. Следователь наносил удары по шее, возле сонной артерии. «Ты запомнишь меня на всю жизнь», – посулил он и не обманул: на всю жизнь у Гумилева остался спазм, сводивший правую половину тела.

В промежутках между допросами арестованные вповалку лежали в тесно набитых камерах, рассказывали друг другу, о чем их допрашивали и какие предъявляли обвинения. «Дают бескорыстные советы, как держаться со следователем, как себя вести»^[148]. Шумовскому сосед по камере сказал: