Читать книгу - "Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов"

Старик своими пронзительными, выцветшими, слезящимися, но всё ещё удивительно голубыми глазами внимательно и неотрывно смотрел на падающий снег, на кружащийся лист, на проклюнувшийся из почки зелёный листок…

Старушка привычно поправляла сползающий с его безжизненных ног плед и тоже неотрывно смотрела туда же, куда он. Словно оба они силились разгадать невероятной трудности задачку, преподнесённую им жизнью…

Как-то, проходя мимо них и ещё не успев поздороваться, я услышал, как старик тихо, на грани лёгкого шороха, выдохнул, повернув к старушке своё худое лицо: «Хорошо-то как, Люба!.. Снежок такой славный!.. Через месяц уж – Новый год…»

В последний раз, весной, я видел старика, сидящего на лавке одного. И глаза у него были совсем мутные, и стоящих в них слёз было гораздо больше, чем голубизны…

Я подумал, что, наверное, в таком состоянии у человека может быть лишь одно реальное желание – погрузиться наконец в «утробу» матушки-земли. Туда, где уже покоятся самые дорогие твоему сердцу люди…

«Между тьмой утробы – темнотой могилы, дай, Господь, мне воли, дай, Господь, мне силы…»

Наверное, преимущество достойных людей в том, что они умирают вовремя, не постыдно, не загрызая чужой век… Но как стать достойным подобной милости? И всегда ли данный посыл справедлив? Например, тот старик, с седой щёткой усов, выглядел очень даже достойным…

Незаметно я снова заснул… А когда проснулся – обнаружил, что Юрки рядом нет. По звукам, долетающим из-за дощатой перегородки, понял, что баба Катя на кухне кипятит утренний самовар, изогнутую коленом под прямым углом трубу которого она вставляет в специальное круглое отверстие, проделанное в печной трубе. Однако печь втягивает в себя не весь дым. Малая часть его просачивается и сюда, ко мне, воскрешая в памяти какие-то давно забытые воспоминания. И, чтобы не спугнуть их, я какое-то время ещё лежу тихо-тихо, не шелохнувшись… Но промелькнувшие на миг неясные видения не возвращаются, не обретают чётких линий и растворяются в небытии…

Я без особой охоты выныриваю из нагретой постели, одеваюсь. Просушенная одежда лежит рядом на чистом, блестящем желтоватой краской полу.

На кухне, поздоровавшись с бабой Катей, умываюсь из тяжёлого, гремучего рукомойника, прикреплённого возле печи.

– Скоро уж самовар поспеет. Ишь как ворчит?! – улыбается она не то мне, не то своему любезному Самовар Самоварычу. – Так что не разбегайтесь далеко – через полчасика чай будем пить, завтракать.

Я вышел в сени и остановился. Входная дверь была распахнута, а в её проёме, во всю его высоту, наполовину, правда, уже расчищенная, слегка просвечивая сверху – где слой снега был тоньше, – стояла белая стена. Юрка широкой фанерной лопатой старался ещё больше разгрести от плотного снега вытянутое в высоту свободное пространство. В нижней части двери «стена» была примерно метровой толщины. Напарник мой срезал лопатой часть преграды, отбрасывая снег наружу, поближе к завалинке.

Движения его были энергичны, а румянец так и играл алым цветом. Одет он был, несмотря на утренний ядрёный морозец, достаточно легко: без шапки, в клетчатой байковой рубахе и расстёгнутой меховой безрукавке. Увидев меня, привалился спиной к распахнутой входной двери и, весело подмигнув, опираясь руками и подбородком на черенок лопаты, предложил:

– Не желаешь размяться?! Вишь чё за ночь пурга натворила…

– Пропусти меня сначала исполнить более неотложное желание, – ответил я, чувствуя, что не попадаю в унисон его бодрому настроению. Видимо, я сейчас пребывал ещё в том самом состоянии, о котором мне частенько в детстве говорила моя бабушка Ксения: «Встать-то ты, внучек, уже встал, а вот проснуться – ещё не проснулся…».

Юрка отодвинулся в сторону, давая мне возможность протиснуться в расчищенный просвет и, по-прежнему весело, продолжил:

– До гальюна ты вряд ли доберёшься. Разве что вплавь. – И уже посерьёзней добавил: – Дед с утра до ближнего-то строения, до бани, тропинку едва пробил. Снега по пояс за ночь намело… Так что, если нужда по малому – вон ведёрко у лестницы для этого стоит… А потом – бери вторую лопату и помогай. Хорошо бы к завтраку до туалета и дровяника дорожки расчистить. Да и там, на ровном пространстве, снег должен полегче быть, не такой спрессованный, как здесь перед преградой.

Юрка снова приступает к работе, а я, стараясь громко не журчать, стесняясь его, то и дело оглядываясь, опасаясь – как бы ненароком в сени не вышла баба Катя, стою у ведёрка за лестницей, ведущей на чердак дома.

Совершив своё писсуарное дело, удивляясь и радуясь упругости и янтарности струи, бьющей в боковину ведра, чувствую заметное улучшение настроения. «Вот он, оказывается, где источник хорошего настроения – в мочевом пузыре!»

Взяв вторую лопату, стоящую в углу, я подхожу к двери, и только тут до меня доходит, почему во всех домах посёлка они распахиваются внутрь.

Примерно через полчаса – дорожки расчищены, а мышцы радостно погуживают от интенсивной и спорой работы. Аппетит разыгрался нешуточный – не менее, чем на быка, ну, на худой конец – на бычка, зажаренного целиком на вертеле.

По очереди умывшись тёплой водой и сменив влажную от пота одежду, под привычное ворчание бабы Кати о том, что «самовар, поди, уж остыл», рассаживаемся за столом, на котором добродушно попыхивает паром, побулькивает кипятком полуведёрный блестящий «генерал». Сверху, на его конфорке, преет средних размеров цветастый керамический заварник. Рядом с пыхтящим самоваром – большая сковорода с румяной с боков картошечкой, нарезанной крупными ломтиками, и мясо! Хрусткая квашеная капустка с брусникой. Солёные огурчики, рыжики…

Не заставив себя долго ждать, приступаем к трапезе и вскорости освобождаем от еды почти всю посуду. После чего с наслаждением начинаем отпиваться крепким плиточным чаем, забелённым тёплым молоком.

Я даже попробовал выпить очередную чашку с камешками, как это делала баба Катя. Однако глотать, по определению деда Нормайкина, «голимый кипяток», так и не смог.

– Отдыхайте покамест, ребята. А часика через три – глядишь и банька поспеет. После парной и отобедаем по-настоящему, – поглаживает Василий Спиридонович живот.

Сообщение о бане, о том, что она уже топится, вызывает в моей душе сладостное умиротворение. Упоминание же об обеде – внутреннее отторжение. Кажется, что после такого обильного завтрака, и то только очень лениво, можно разве что подумать об ужине…

Дед, усаживаясь у окна и поглядывая на дым, идущий из банной трубы, продолжает благодушествовать:

– После промысла банька – первое дело. Все хвори видимые и невидимые выгонит. Недаром же говорят: «Баня парит. Баня правит…»

– Я – на метеостанцию. Надо, чтоб они радиограмму в промхоз дали, что мы уже на месте, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорит Юрка, одевая у дверей, ведущих в сени, свою куртку и снова трогая рукой рыжеватую бороду.

– По дому ничего не надо сделать? – спрашиваю я деда после ухода Юрки.