Читать книгу - "Линии разлома - Нэнси Хьюстон"

— Она родом из Ужгорода, городка в Западной Украине. Эту область немцы захватили на несколько месяцев раньше. Ее родимое пятно — в то время его диаметр был восемнадцать миллиметров — Гиммлер измерял собственноручно, что зафиксировано в личном деле. А почему он решил ее уберечь, несмотря на такой недостаток?

— Хабиб предал. Вайнбергер предал. А ведь обещали оставаться там после ухода Арафата, чтобы защищать беженцев.

— Из-за ее светлых волос и голубых глаз! Она была очень красивая, просто чистая арийка! Ты меня слушаешь, Эрон?

— Рейган и Бегин посадили своего Джемаля.

— Тогда он сплавил ее одному из своих друзей, важной шишке из СС, у того дочка канючила, что хочет маленькую сестренку, а его жена больше не могла иметь детей.

— Танки Цахала окружили Западный Бейрут.

— Просто невероятно, правда, Эрон? С Украины в Германию, а после войны раз — и ее перевозят в Канаду! Разве не поразительно?

— Операция «Мир в Галилее» — вот как это называется.

— Все части пазла встали на свои места.

— Плохи дела, мать твою, и то ли еще будет!

— Рэндл, ступай в свою комнату.

Мне не хотелось уходить — пришлось бы засесть за уроки: зубрить названия частей тела. «Рош» — голова, «бетен» — живот, «гав» — спина, «регел» — стопа, «берекх» — колено, «каф йад» — рука, «эстба» — палец, «пех» — рот, Нузха — чудо, я — комок нервов, отец у меня — одержимый, мать — сумасшедшая, скоро Рош а-Шана, дела гадски плохи, и то ли еще будет.

На следующий день Джемаля убили, как когда-то Джона Кеннеди, но его-то выбрали президентом всего три дня назад — для президентского мандата срок, сказать по правде, куцый. В школе, на перемене, учителя только об этом и говорили, но так тараторили, что я не мог разобрать слов. Нузха сказала, что теперь все встало на свои места, ведь Джемаль был пешкой, его привели к власти Израиль и США. Слово «пешка» я узнал, когда научился играть в шашки, но что имела в виду Нузха, не понял. В коридоре мы столкнулись со старшеклассниками в кипах. Один из них что-то выкрикнул, и Нузха побледнела.

— Что он говорит? — спросил я ее.

— «Всех сволочей-арабов надо стереть с лица земли» — вот что он сказал.

Напряжение росло, я чувствовал себя все более скованно. Марвин мне не помогал, мой «аталеф» замкнулся в молчании, а бабуля Эрра была так далеко — все равно что на другой планете.

Мне приснился кошмарный сон, и я проснулся с криком. Примчалась ма в ночной рубашке, стала допытываться: «Рэндл, что случилось? Что с тобой?» — но я не сумел облечь кошмар в слова, воспоминание о нем разбилось в мелкие дребезги, которые стремительно истаяли. Вот ведь стыдобища — ма вскочила с постели среди ночи, а я не могу вспомнить, чего испугался, не знаю, как оправдать свою панику, отчаянно ищу слова, но голова пустая, как котел, и я лепечу: «Извини, ма. Извини, ма. Извини».

Назавтра я встал в семь утра, но па уже сидел с сигаретой перед включенным радиоприемником. Это не предвещало ничего хорошего.

На кухню вошла ма в бигуди и сказала:

— Эрон?

Он не отреагировал — слушал радио, и она повторила громче:

— Эрон, хочу, чтобы ты знал: я искренне благодарна за то, что ты поехал со мной в Хайфу. Знаю, тебе это дается нелегко — жить в окружении людей, говорящих на чужом языке. Ты привык черпать вдохновение из разговоров, подслушанных на улице, в парках и кафе на Манхэттене, и я знаю, как ты тоскуешь по Нью-Йорку. Поверь, мне это совсем не безразлично. Я понимаю, какую огромную жертву ты принес ради меня, и всем сердцем ценю это.

Вид у нее был странноватый — лицо не накрашено, волосы накручены на бигуди, а речугу толкнула будь здоров, я даже подумал, уж не готовилась ли она перед зеркалом, как к своим лекциям. Мне надо было доесть тост, я, давясь, заглотал его второпях, потому что па не отрывался от радио, а лицо ма постепенно заливалось краской — она силилась подавить раздражение.

— Эрон, — сказала она, — наступил канун Рош а-Шана, и я от всей души хочу, чтобы мы начали новую жизнь. Послушай меня, прошу. Рош а-Шана — лучшее время, чтобы сказать себе: остановись, осознай, что ты на распутье, проникнись отвращением к своим грехам и прими благие решения на будущее.

Па сидел, прижав ухо к приемнику, на ма — ноль внимания, и она таки вспылила, промаршировала через кухню и выключила радио.

Па снова его включил.

Она выключила.

Он включил.

Я не горел желанием посмотреть, чем все закончится, и решил улизнуть к себе — собираться в школу. В дверях до меня долетела фраза ма:

— Серьезно, Эрон: ты не думаешь, что мы оба заинтересованы в принятии некоторых решений?

Па ничего не ответил, не отпустил шутки, даже не пожелал мне удачного дня, а просто вышел из дома, хлопнув дверью. Я знал, куда он пойдет — спустится на улицу Ха-Нази и купит там в киоске все газеты на английском языке, какие сможет найти.

Я не могу этого объяснить, но в тот день атмосфера сгустилась и в школе, казалось, надвигается ужасная гроза, хотя на небе не было ни облачка и солнце палило немилосердно. «Смотри в оба, Рэндл, — бормотал мне мой „аталеф“. — Смотри в оба!» Но я понятия не имел, на что именно должен смотреть. В полдень Нузха шепнула:

— Шарон только что захватил Западный Бейрут, ты понимаешь, что это значит?

Я кивнул, хотя даже не знал, кто такой Шарон, и отдал бы все на свете, чтобы оказаться на бейсбольной площадке в Центральном парке.

Вернувшись из школы, я пошел прямо в свою комнату. Жара стояла адская, терпеть не могу такое пекло хочу взорваться хочу чтобы все взлетело на воздух я стал метаться по комнате кружиться как самолет который падает вошел в штопор и все твердил «РОШ, РОШ, РОШ А-ШАНА», и в этом бреду слово «Рош» означало «голова», а «а-Шана» — «взрыв», я чувствовал, что голова у меня вот-вот лопнет, происходит нечто, с чем мне не справиться. Меня всего перевернуло.

Ужин прошел в молчании.

Вернувшись в свою комнату, я принялся рисовать людей без туловища людей без головы людей без рук людей без ног, я приставлял им ноги к шеям и руки к животам, рисовал летящие по воздуху груди, и тут мой «аталеф» приказал мне: «Давай, скажи им все, Рэндл! Но будь осторожен, не допусти промашки!» Он не объяснял, к чему именно надо подступать с осторожностью, и я не знал, что делать.

Мне приснилось, что па хлопнул дверью и ушел навсегда. Дверь в моем сне хлопала снова и снова, и я наконец осознал, что никто не может хлопать дверью так часто и что это, наверное, выстрелы. Танки. Бомбы.

Проснувшись на следующее утро, я прошел босиком на кухню и застал там невиданное — плачущего отца. На столе лежала «Геральд трибюн», он читал ее и рыдал. Я не осмелился спросить, что стряслось, но, когда я подошел, он схватил меня, вцепился так, будто искал у меня защиты, хотя обычно родители защищают детей. Я совсем растерялся. Па был сам не похож на себя: лицо скривилось от горя, глаза покраснели, наверное, он долго плакал. Я не разобрал, какой именно заголовок так его расстроил, потому что сам разревелся и забормотал сквозь слезы: «Что случилось, па? Что?» — тонким, срывающимся голоском. Он не отвечал, но так сильно прижал меня к себе, что я едва не задохнулся и, когда в кухню вошла ма, невольно почувствовал облегчение.