Читать книгу - "Игры с хищником - Сергей Алексеев"

– Я это понимаю, – воспользовавшись паузой, отозвался Сергей Борисович.

– Вероятно, первая любовь у вас была несчастной? – вдруг предположил Баланов. – В юношеском возрасте...

Слышать от него подобные слова было как-то странно, казалось, этот человек с непроницаемым, желтым от кабинетной работы, лицом находится где-то в особом пространстве, выше всяких чувств, увлечений, любовных пристрастий и прочих человеческих слабостей.

– Она была старше вас, – продолжал угадывать он. – Играла с вами, дразнила... И однажды стала первой женщиной. Верно?.. Вы завоевали ее, насладились победой, а потом уехали учиться, повзрослели. И обнаружили, что на свете есть другие женщины, не менее прекрасные, но неприступные, недостижимые. Однажды вы решились и преодолели собственные сомнения...

Сергей Борисович растерянно молчал. Баланов же посмотрел сквозь него, как сквозь пустоту, и подытожил:

– Боюсь, на родине вряд ли теперь отыщете себе невесту. Вы по характеру завоеватель, а там женщины сами начнут липнуть. И будут не интересны. Не знаю, что делать... Может, вам подобрать невесту?

– Сам найду, – стряхивая некое оцепенение чувств, проговорил он.

– Только не возвращайтесь к прошлому, – посоветовал Баланов. – Ничего путного из этого не выйдет.

Он не раз вспоминал советы своего покровителя, однако при этом чувствовал непроизвольное внутреннее сопротивление и часто тайно и как-то мстительно поступал наоборот. И сейчас, осознанно готовясь к смерти, он вспоминал Риту, и пока она существовала в его воображении, создавалось впечатление, что все еще может измениться, каким-то образом поправиться, и не придется вымучивать из себя слова предсмертной речи.

В долгожданном мае, когда закончился курс обучения в ФЗО и Сыч получил свидетельство помощника машиниста, мать твердо заявила, что отправляет его к дяде в Катайск, где ему предстоит закончить десятилетку и идти учиться дальше. Такое решение обсуждению не подлежало, поскольку у нее на все был ответ – «Так хотел твой папа!»

Как будто встал из могилы и захотел...

– Мам, я никуда не поеду, – заявил он. – Пойду работать на фабрику и женюсь.

Она все знала о Рите Жулиной не только из перехваченных писем; вернувшись из Иваново и несмотря на предупреждение, Сыч сам признался, где был и с кем. Оказалось, это для нее не новость: хватившись сына, мать бросилась искать сначала в ФЗО, потом по друзьям, и кто-то видел его на вокзале, проболтался. Она же быстро сообразила, куда поехал, побежала к Ритиной матери, а та и поведала, что у Сыча к ее дочери безответная любовь. Когда же он приехал домой и все рассказал, то мать позвала какую-то бабку и та долго колдовала на кухне – оказалось, делала отворотное средство, а потом, когда он заснул, стала брызгать на него и пришептывать. Набирала полный рот какой-то мутной жижи из стакана и прыскала. Он, конечно же, проснулся и лежал, равнодушный ко всему, зная, что его теперь ничем не отворотить от Риты.

– Выпей! – велела бабка и поднесла стакан.

Руки у старухи были дряблые, в серых пигментных пятнах и крупных отвисающих бородавках и потому вызывали брезгливость.

– Не буду! – Он отвернулся.

– Это лекарство, сынок, – попыталась уговорить встревоженная мать. – Ты ведь заболел.

– Ничего я не заболел...

– Опоили тебя, приворожили, порчу навели. – Она уже чуть не плакала и выглядела несчастной. – Выпей, и самому легче станет.

Он не мог видеть, когда мать плачет, и только ради нее Сыч взял стакан, зажмурился и выпил зелье. И вдруг ощутил совсем забытый вкус лиственничной серы, которую дед приносил из лесу, как гостинец, жевал, мял руками и впихивал в рот. Но если в раннем детстве дедова жвачка была сладкой и желанной, то бабкино зелье показалось приторным и мерзким. Его тот час же вырвало, но не от самого средства – от рук бабки и гадливого чувства.

– От хорошо! – обрадовалась та. – На пользу идет, коли сразу заблевал. Через месяц-другой и вспоминать не будет.

Мать тихонечко крестилась.

Когда же старуха ушла, Сыч умылся, лег и, вспомнив образ Риты, с ним и уснул.

Бабкино зелье не помогло и через три месяца и даже, напротив, со временем еще больше раззадорило, добавило смелости, поскольку он со дня на день ждал, когда приедет Рита. И ответил матери так, как думал и как видел в тот период свою будущую жизнь.

– Какой же из тебя жених? – горестно заговорила она. – Сам-то подумай, пятнадцать лет только. Выучиться надо, в армию сходить. Вот ведь как, нянчила, ростила, а теперь чужой тетке отдам...

После гибели отца на фронте мать всю жизнь прожила одна, хотя мужчины к ней сватались и один, по фамилии Мудров, даже несколько дней ночевал у них дома. Сычу было тогда лет девять, и Мудров ему сразу не понравился, ибо, едва появившись, приступил к воспитанию и называл его так, словно бичом хлестал, – «безотцовщина». Мол, погоди, ты у меня по струнке ходить будешь. А еще он курил «Беломор» и тушил окурки в цветах на окне. На третий день Сыч достал пороха и зарядил ему несколько папирос. Мудров пришел с работы, закурил, и тут стрельнуло так, что у него вся физиономия стала черной. Он умылся, прополоскал забитый табаком рот. После чего закурил другую, и папироса опять изрыгнула огонь. Мудров догадался, чьих рук дело, но Сычу ничего не сказал и пожаловался матери. Ночью они долго разговаривали, после чего жених собрал вещички и ушел.

– Попомнишь мое слово, – сказал на прощание. – Бандитом вырастет!

Мать его часто вспоминала, когда Сыча контузило взрывом на полигоне, и потом, когда он по ночам расстреливал фонари.

Рита и впрямь вернулась в Ельню в мае, в самую прекрасную пору, когда уже было сухо после весны, речка разлилась и все уже цвело. Сыч хоть и ждал каждый день этого мгновения, но увидел неожиданно вечером, сквозь светящееся окно дома, и вдруг сробел, побоялся войти, потому что там была ее мать. Он посвистел, заложив пальцы в рот, потом, забравшись в палисадник, постучал в стекло и услышал холодный, рассерженный голос:

– Эй, ты чего там хулиганишь?

Наверное, не узнала, хотя Сыч стоял на виду, прямо под окном, или не рассмотрела: стекла после зимы еще не мыли...

На следующий день он несколько раз прошелся мимо ее дома, однако Рита так и не дала о себе знать. И тогда ближе к вечеру он отправился шляться по городу, в тех местах, где могла появиться Рита, – возле суконной фабрики, универмага и городского парка, где наконец-то прорыли канаву, отвели воду и начали строить танцплощадку. Молодежь с гармошками уже собиралась туда, хотя для танцев было мало места – кругом валялись бревна и доски, на которых можно было посидеть в предвкушении будущего веселья. Он встречал знакомых парней и девчонок, разговаривал, смеялся, а сам исподволь озирался по сторонам, но Риты все не было. В парке уже заиграл баян, от фабричного общежития потянулись стайки девчат, и Сыч хотел вновь прогуляться до ее дома, когда наконец-то вздрогнул и сотрясся воздух, словно от взрыва: она шла вдоль забора парка по деревянному тротуару и цокот каблучков был слаще всякой музыки. Шелковое платье и волосы вздрагивали и переливались от каждого шага, источая синее ночное свечение и одновременно – горделивую неприступность.