Читать книгу - "Силы ужаса. Эссе об отвращении - Юлия Кристева"

Этот двусмысленный pharmakos

Остановимся еще на трагическом действии Царя Эдипа: не является ли оно итогом мифического варианта отвращения? Входя в нечистый город — в miasma — Эдип навлек на себя agos, позор, чтобы очистить город и стать katharmos. Очистивший, он тем самым и есть agos. Его отвращение держится за эту постоянную двусмысленность ролей, которые он взял на себя, сам того не зная, тогда когда он думал, что знает.[117]И именно эта динамика переворачиваний превращает его и в предмет отвращения, и в pharmakos, козла отпущения, который, изгнанный, дает возможность освободить город от позора. Сила трагедии в этой двусмысленности[118]: запрет и идеал сочетаются в одном персонаже, чтобы обозначить, что у говорящего существа нет собственного пространства, что он удерживается на шатком пороге силой какого-то невозможного ограничения. Если это логика pharmakos katharmos, которым представляется Эдип, приходится признать, что сила пьесы Софокла не только в этом расчете двусмысленности, но совершенно семантическим значениям, которые она дает противоположным терминам. Что за «значения»?

Фивы — это miasma из-за бесплодности, болезни, смерти. Эдип — это agos тем, что он убийством отца и инцестом с матерью нарушил и прервал цепь воспроизводства. Позор — это остановка жизни: (как) сексуальность без воспроизводства (сыновья Эдипа от инцеста погибнут, а дочери выживут лишь в другой логике — логике договора или символического существования, как мы это увидим в Эдипе в Колоне). Некоторая сексуальность, которая не имела в греческой трагедии того значения, что она имеет для современности, которая хвастается не удовольствием, а верховной властью и знанием, равнозначна болезни и смерти. Позор смешивается с ней: он состоит практически в том, чтобы дотронуться до матери. Позор — это инцест как нарушение пределов чистого.

Итак, где же проходит граница, первый фантазматический предел, который конституирует собственное говорящего и/или социального существа? Между мужчиной и женщиной? Или между матерью и ребенком? Может быть между женщиной и матерью? Женский ответ pharmakos-Эдипу — это Иокаста, сама как Янус, двусмысленность и перевертыш в одном лице, одной роли, одной функции. Янус, как, может быть, всякая женщина в той степени, в которой всякая женщина одновременно — вожделеющее, то есть говорящее, существо, и воспроизводящее существо, то есть отделяющая от себя своего ребенка. Эдип, может быть, совершил лишь то, что он женился на расщепленности Иокасты: тайна, загадка женственности. В конце концов, если кто и персонифицирует отвращение без всякой надежды на очищение, так это женщина, «всякая женщина», «женщина вся в этом»; мужчина, он обретает отвращение, когда познает ее и тем самым очищает. Иокаста, безусловно, — это miasma, agos. Но только Эдип является pharmakos. Он знает и верит в мифический мир, конституированный вопросом о различии (половом) и занятый разделением двух сил: воспроизводство/производство, женское/мужское. Эдип завершает этот мир, вводя его в отдельное существование каждого индивидуума, который неизбежно становится тогда pharmakos, универсально трагичным.

Но для того чтобы эта интериоризация осуществилась, необходимо перемещение: из Фив в Колон, двусмысленность и переворачивание различий становятся договором.

Очищение в Колоне

Таким образом, Эдип в Колоне совсем другое. Изменилось место. И если божественные законы не потеряли своей суровости, сам Эдип изменил свою позицию по отношению к ним. Действительно, между двумя произведениями произошло реальное изменение политических законов. Между 420 — временем Царя Эдипа — и 402 — временем первой постановки Эдипа в Колоне (после смерти Софокла в 406–405) — был переход от тирании к демократии. Но тот факт, что в произведении старого Софокла возбладал, кажется, демократический принцип, — лишь одна из причин, объясняющих такое изменение в отношении к божественным законам в Эдипе в Колоне. В противоположность угнетенному, опустошенному, сломленному срамом Эдипу-государю здесь Эдип — не царь, Эдип — субъект, в конечном счете вопиет о своей невиновности. Не без колебаний.

Думая сначала пожать руку Тесея и обнять его, он замечает, что он нечист, хотя и не виноват:

Что говорю? Проклятьем я отмечен,

Нельзя к тебе мне прикоснуться… столько

Ужасных скверн на мне: не надо, нет. (1134)[119]

Жалуется он, однако, с самого начала этого конца судьбы.

Свои ж деянья, если молвить правду,

Я претерпел скорее, чем свершил (268)

Если б не тронул я, был бы я сам убит.

Я пред законом чист: свершил, не зная. (548)[120]

Остановимся на этом признании. Ни признания вины, ни мольбы о невиновности после всех пережитых страданий, а следующая фраза обозначает переход от Эдипа-царя к Эдипу-субъекту. «Я невиновен перед законом», — означает сначала: Яме знаю Закона, Тот, кто разгадывает загадки логики не знает Закона, — что означает: Я, тот кто знает, не являюсь Законом. Первое изменение проникает, следовательно, туда, — между знанием и Законом, что выбивает государя из колеи. Если Закон в Другом, моя судьба не является ни властью, ни желанием, эта судьба страждущего: моя судьба — смерть.

Отвращение к Эдипу-царю была несовместима со знанием и желанием, двумя основаниями человеческого существа.

Отвращение к Эдипу в Колоне — неведение говорящего существа, который является субъектом смерти и одновременно символического завета.

Так как это на пороге смерти, в то время как он установил связь с потусторонним, Эдип объявляет о незнании Закона. Ссылка, сначала желанная, затем не принятая его сыновьями, стала отвержением, прежде чем превратиться для Эдипа в выбор и символический переход. Так как это на чужой земле и чужому герою, Тесею, символическому сыну, а также своим дочерям завещает он секрет своей смерти. Смерть, которая сама по себе не несет Эдипу ни покаяния, ни искупления, предназначена принести выгоду другим, чужим: Тесею и Афинянам.

В этом контексте именно Йемена, молчаливая дочь, которая заговаривает для того, чтобы осудить эдиповые ссоры сыновей, объявляет о его спасении богами: «Губили Боги — и возносят Боги» (390). Это вознесение будет объясняться на основании невиновности Эдипа по Закону (548); но чтобы подтвердить, он пройдет через обряд очищения в Колоне (466–491), который дал одно из самых подробных описаний очищения в классической литературе.