Читать книгу - "Пасторша - Ханне Эрставик"

Нам в лицо падал сухой снег, мимо проехал автомобиль, довольно медленно, в нем были молодые ребята, они обернулись и взглянули на нас, а тот, что сидел на заднем сиденье, постучал в стекло и помахал рукой.

Я читала где-то, что в древней культуре саамов считалось, что дети вместе с именем своего родственника наследуют и черты его характера. Так что если ребенок заболевал или много плакал, думали, что неправильно дали имя. И тогда имя меняли. Так поступали не только с детьми, но и со взрослыми. Случалось, что люди меняли имя три или четыре раза, даже в семидесятилетием возрасте. До того конкретен был язык, что имя, слово заключало в себе значение и имело последствия.

Тюри приподняла варежкой рукав и посмотрела на часы.

— Нам пора возвращаться, — сказала она. — Следующий доклад читает пастор из рыбацкого поселка на острове.

Она взглянула на меня из-под большой шапки, на очках был снег. Она, наверное, ничего не видит, подумала я.

— Не знаю, — начала она и замолчала.

— В чем дело? — сказала я.

— Наверно, не следовало бы тебе об этом говорить, нет, мне кажется, ты должна знать. Этот пастор разослал всем письма с призывом не приезжать на семинар из-за тебя.

Я посмотрела на нее.

— Ведь ты, — сказала она, — пасторша, женщина-пастор.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Когда мы вошли в коридор, дверь в нашу классную комнату уже закрывали.

— Подождите, — крикнула я, — мы идем.

Мы побежали по коридору. Пальто Тюри развевалось по сторонам, ее шапка была вся в снегу, наверное, моя тоже. Я сняла ее и стряхнула снег. Мы вошли в комнату. Здесь было тепло.

Все взглянули на нас, я посмотрела на докладчика, который уже вышел вперед. Он был худощавый, маленького роста, в красном свитере с воротником под горло. Седые волосы зачесаны на один бок. Он посмотрел на меня злым взглядом. Я улыбнулась, пошла в угол, сняла зеленую куртку и шарф и положила на стул. Села, взяла в руки ручку и уставилась на него.

Он начал говорить о новом церковном порядке. Было не совсем ясно, что он имеет в виду. Он говорил что-то про женщин, про однополую любовь, про саамов. Говорил беспорядочно, так что было трудно слушать и понимать. В подтверждение своих доводов он ссылался на текст Библии, грозя тонким указательным пальцем. Он с таким же успехом мог бы говорить на каком-то другом языке, ссылаться на другие источники, потому что на самом деле раздражали его не женщины, однополая любовь или радость как таковая. Нет, его яростные выпады были направлены против чего-то другого, конкретного, возможно, у него были проблемы с женой или внутри его общины, а может, какие-то личные, внутренние, давнее унижение например.

Он подошел к моему месту и встал передо мной. Вид у него был разъяренный, щеки раскраснелись и пылали как два красных кругляша.

— Вот ты, — сказал он. — Разве у тебя есть власть от Бога? Почему ты думаешь, что что-то изменилось и слова апостола Павла сегодня не имеют силы? — Он смотрел прямо на меня.

Но мне показалось, что его злость проскользнула мимо. Не попала в цель. Она не имела ко мне никакого отношения, была слишком далека от меня, и поэтому не было смысла отвечать.

Он стоял прямо передо мной, я смотрела ему в глаза. По сути, его правда. Слово есть слово. И Павла, и Марка, и Матфея, и Иоанна. Псалмы, книги Иова и Иеремии.

Слова написаны, подумала я. Ну и что?

Я ничего не сказала.

В комнате стало совсем тихо, потом кто-то начал кашлять. Он кашлял и кашлял и наконец вынужден был встать и налить себе из крана воды в стакан. Народ зашевелился. Все расслабились. Устроитель встал и сказал, что объявляется перерыв на пять минут и в коридоре сервирован кофе. После этого будет еще одно небольшое выступление.

Все поднялись и завозили стульями по полу, но подо мной не было пола, если я встану и сделаю шаг, то полечу и буду падать и падать.

Мужчины один за другим пошли к выходу, у двери они задержались, ожидая своей очереди выйти из комнаты в коридор, выйти из самолета, войти в поезд. Они вышли, сошли на берег, трап втянули на корабль, он задраил двери и уплыл прочь.

Я посмотрела на свои руки, лежавшие передо мной на листе бумаги на столе, меня знобило, я вспомнила руки Марии на одной из картин: маленький Иисус лежит у нее на руках, но она не держит его, он лежит на ее руках как бы независимо от нее, как приклеенный, а ее руки лежат на коленях так же, как мои, пустые руки, ладонями вверх.

Я посмотрела в окно, ветер не утих, на улице было совсем бело, казалось, что снег падает одновременно и сверху, и снизу и кружится во все стороны.

Кристиана сказала как-то, что вся теология — это одна большая чушь. Регрессивная тоска, сказала она, взглянула на меня и улыбнулась. Мы были в моей комнате, она стояла у моего письменного стола и смотрела на мои книги.

Но вот перерыв закончился, мужчины вернулись в комнату, я надела куртку. Тюри принесла мне чашку кофе. По тебе видно, что ты замерзла, сказала она. Я улыбнулась и поблагодарила.

Я восприняла это как измену. Не то, что Кристиана назвала теологию чушью, эта мысль и мне иногда приходила в голову. Теология — это система, рамка, в ней нет ни полноты, ни совершенства. Теология важна только потому, что указывает на то, что за пределами системы есть нечто большее, то, чего мы не понимаем. И она указывает на это непонятное, как бы вмещая его в себя. Но появилась Кристиана и вознамерилась поймать это непонятное. Она захотела загнать Бога внутрь меня, в маленького барахтающегося грудного ребенка, каким я была когда-то. Она хотела разрушить это самое. Улыбалась своей улыбкой и хотела сломать это, раздавить или сказать, что оно не существует.

Темой очередного выступления была новая религиозность. Докладчик, человек с золотистыми курчавыми волосами в черных джинсах, не был участником семинара, его пригласили для одного выступления. Он представился, сказал, что работает психиатром и, кроме того, руководит центром по внутреннему развитию.

Он говорил о том, что каждый из нас, чтобы прийти к Богу, должен для начала найти свое «я». А то кого застанет Иисус, если никого не будет дома? Если ты не сможешь сказать: вот он я. Приди мне навстречу. Чтобы забыть себя, надо сперва собою стать. А иначе кого тебе забывать?

Я не помню, как мы сумели не расстаться после того разговора, у меня в комнате. Наверняка я решила, что она ничего не понимает. Не ведает, что творит. Хотя ее улыбка говорила об обратном. Я помню ее маленькие неровные зубы, темноту во рту, там внутри, темноту, привлекающую внимание. А я стояла там, между тем, что она говорила и этой ее улыбочкой. Разве стала бы она так улыбаться, если бы ничего не понимала? Улыбка выдавала ее. Кристиана знала, что пыталась разрушить. Так я это ощущала. Но наши пути не разошлись.

Я смотрела на курчавого психиатра, но его слова до меня не доходили. Казалось, он и сам не очень-то понимает смысла своих тирад и беспокоится в основном о том, удастся ли ему блеснуть эрудицией. Он словно бы разыгрывал спектакль сам для себя и любовался своей игрой.