Читать книгу - "Затмение - Джон Бэнвилл"

— Сколько лет этому ребенку? — спросила Лидия, недовольно разглядывая густую струю темной, как сок тикового дерева жидкости, вытекающей из чайника.

— Говорит, семнадцать.

Лидия фыркнула.

— Скорее уж пятнадцать, если не меньше.

Что-то в ее беспомощной, неловкой позе возбуждало меня, так что кровь вдруг застучала в виски. — Смотри, поосторожней, а то нарвешься на неприятности.

— Она практически сирота, — заявил я. — Как думаешь, может предложить Квирку что-нибудь в обмен? Много наш папуас наверняка не попросит, какая-нибудь сушеная голова да связка ракушек, и она моя — то есть, наша, конечно. Ну, что скажешь?

Неожиданно быстрым грациозным движением она подогнула ноги, привстала и протянула мне чашку. Она стояла на коленях совсем близко, едва ли не между моих ног. Принимая чай, я слегка коснулся ее пальцев. Лидия застяла, не отрывая спокойного взгляда от наших сомкнутых рук.

— У тебя уже есть дочь, — тихо произнесла она.

Я отхлебнул из чашки. Придется обучить Лили искусству приготовления чая. Наверняка заварила пакетики, хотя я говорил, что не потерплю эти мерзкие штуки. Лидия замерла на коленях передо мной с покорно склоненной головой, в позе невольницы.

— Была, — отозвался я. — Потом она выросла. Женщина и дочь — понятия несовместимые.

— Ей сейчас нужна помощь.

— Как всегда.

Она вздохнула, шевельнулась, чтобы опереться на другую ногу. Испугавшись, что она сейчас вздумает меня обнять, я быстро отставил чашку, поднялся, прошел мимо жены — переступив через вызывающего странное омерзение пепельного червячка на ковре — остановился у окна, там, где только что стояла она, и бросил взгляд на залитый солнцем сад. Летом иногда случаются особенные дни, в которых есть нечто вневременное, особенно в тех, что приходятся на конец июля, когда сезон достиг своего пика и мало-помалу начинает уже умирать, в такие дни и солнце ярче, и небо необъятней и выше, и синева в нем глубже, чем прежде. Осень уже пробует свой охотничий рожок, но лето по-прежнему пребывает в счастливом заблуждении, что никогда не кончится. В этой сонной недвижности, подобной плоской фальшивой лазури театральной декорации, кажется, поселились все летние дни начиная с самого раннего детства, и даже те, что текут за пределами отмеренного человеку времени, на лугах Аркадии, где память и воображение сливаются в единое целое. Залетной зимней недодуманной мыслью ворвется шальной ветерок, и что-то почти неразличимое слабо встрепенется, а потом затихнет вновь. Бархатные, пугливые шорохи роятся в воздухе, словно шум далекого веселья. Здесь есть звуки пчел и птиц, различается глухое жужжание трактора. Таинственно знакомый, но неведомый аромат неожиданно напомнит о заветном месте, маковой поляне за пыльной дорогой, где кто-то вот-вот повернется, чтобы приветствовать тебя… Стоя здесь, у окна, я осознал: что-то все-таки изменилось, изменилось раз и навсегда, я снова перешагнул некий рубеж. Сначала был только я, затем мы с призраками, позже образовалось трио с четой Квирков, а теперь… не знаю, что такое это новое теперь, могу лишь сказать, что оно уже пришло. Я услышал, как Лидия с негромким оханьем поднялась с колен.

— Дело в том, моя милая, — сказал я, — что именно сейчас у меня с совершенно нет сил волноваться о ком-нибудь еще.

Она коротко и жестко рассмеялась.

— Когда-нибудь было иначе?

Кот неопределенной окраски вразвалку продефилировал по саду, ловко раздвигая высокую траву мягкими движениями лап. Всюду жизнь, даже в камнях, скрытная, неторопливая, выносливая. Я отвернулся от окна. Никогда не любил эту комнату, типичнейший образчик гостиной: мрачные коричневые тени, громоздкая мебель, затхлый, неподвижный воздух, все вокруг чем-то напоминает жилище пастора. Слишком многие были несчастливы здесь. Сейчас Лидия сидела в старом кресле у камина, зажав руки между колен, не отрывая невидящего взгляда от решетки. Пока я стоял к ней спиной, она постарела, набрала годы как лишний вес; через минуту-другую сбросит их и помолодеет снова; она это умеет. Обугленные книги все еще лежали в очаге. Пепел, повсюду пепел. В дверях возникла Лили и постояла, стараясь угадать обстановку.

— Миссис Клив и я хотели бы тебя удочерить, — объявил я ей, изобразив по такому случаю широкую, лучезарную улыбку. — Мы увезем тебя отсюда, поселим в нормальном доме и превратим в маленькую принцессу. Что скажешь?

Лили перевела взгляд на Лидию, потом опять на меня, настороженно ухмыльнулась, быстро подошла к подносу и взяла его. Когда девочка проходила мимо, я подмигнул ей, она снова закусила губку, снова тупо улыбнулась и прошмыгнула в дверь. Лидия неподвижно сидела в кресле, не отрывая глаз от очага, потом дернулась, высвободила руки, хлопнула ладонями по коленям и резко поднялась с видом человека, принявшего наконец важное решение.

— Думаю, самое лучшее для нас сейчас… — начала она, а потом вдруг зарыдала. Слезы быстро проложили мокрые дорожки по ее щекам, крупные, блестящие, словно капли глицерина. Пораженная, секунду-другую она стояла словно в ступоре и смотрела на меня сквозь эту прозрачную завесу, потом лицо ее исказилось, она издала мяукающий стон полу-горя полу-ярости, беспомощно закрылась руками и, ослепшая, выбежала из комнаты. Горстка сигаретного пепла, так никем и не потревоженная, осталась лежать на коврике.

Я нашел Лидию в холле; скорчившись на старом диване, она яростно терла мокрое от слез лицо, словно кошка, чистящая усы. Не умею утешать. Сколько раз за время супружества я стоял и смотрел, как она тонет в своем горе, словно ребенок, молча наблюдающий за тем, как топят котят. Знаю, иногда я был для нее сущим наказанием, — на самом деле, почти постоянно. Увы, я никогда не понимал свою жену, не представлял, чего она хочет, к чему стремится. В начале нашей совместной жизни Лидия постоянно обвиняла меня в том, что я с ней обращаюсь, как с ребенком, — мне действительно нравилось держать под отцовским присмотром все аспекты нашего существования, от ежедневных расходов до своевременных менструаций, — те, кто занят в основном по вечерам, тяготеют к мелочной опеке, я подметил эту особенность у представителей моей профессии, — в качестве оправдания должен заявить, что счел своей обязанностью заменить властного папу, вверившего ее заботам мужа. Но однажды, в разгар очередной ссоры, моя подопечная жена, ужасно исказившись лицом, выкрикнула, что она мне не мамочка! Это уже что-то новое, подумал я изумленно; как такое следует понимать? Я был обескуражен. Подождал, пока она успокоится, и спросил, что имелось в виду, но только спровоцировал новый приступ ярости и оставил всякие выяснения до лучших времен, хотя ее слова еще долго не давали мне покоя. Меня обвиняют в желании сделать из жены няньку, сначала подумал я, но потом решил: скорее всего она хотела сказать, что я обращаюсь с ней, как когда-то с собственной матерью, то есть, выказываю сыновью требовательность, нетерпимость и эдакую ироничную, презрительно-терпеливую снисходительность, — красноречивый вздох, короткий обидный смешок, выразительный взгляд, — а это один из самых неприятных способов обхождения, который я себе позволяю с родными и близкими. Но, конечно, стоило поразмыслить еще немного, и стало ясно: ее яростные слова — просто выраженное в иной форме убеждение, что я с ней обращаюсь, как с ребенком, именно так, как вел себя с матушкой, о чем она постоянно мне твердила. Какие же они запутанные, эти так называемые семейные отношения.