Читать книгу - "Точка бифуркации - Николай Пономарев"

– Ты мне приснился, – сказала Марина, беря стул и садясь вплотную к кровати. – И я сразу поняла, что заболел. А потом тебя не было в автобусе.

– И часто снюсь? – уточнил я.

– С тех пор как тебя увидела – часто, но мне кажется, что ты снился мне и раньше, до этой осени.

Ох, я посмотрел на градусник – нет, тридцать восемь и два. Не послышалось. То, что я снился до того, как познакомились, – было одно из самых странных заявлений в моей жизни. А может, и останется. И ещё стало немного обидно оттого, что Марина во сне видит меня регулярно, а мне, как неудачнику, приснилась единожды, и то во время болезни.

– Хочешь, почитаю тебе стихи? – предложила Марина, снимая повязку.

– Ты не заразишься? У меня грипп вообще-то.

– Ты не понял, – ответила Марина. – Я не заболею, читая стихи.

Как стихотворения защищают от болезней, точно неизвестно и Валерке. Возможно, что всё это выдумка. Хочется, чтобы совершенные произведения искусства обладали и магическими свойствами. Что вот есть особенные стихи, красиво построенные, с тонко выписанными эмоциями, и они помогают при недомоганиях. И вообще помогают, когда серо, уныло, плохо.

Однажды я спросил Марину о том, как получилось, что она поняла стихи.

Впервые увиденные стихи казались забавными. Это был Пушкин. Но могла быть и Ахматова. Стопки коротких маленьких строчек напоминали стопки книг. Выглядело это совсем не так, как в рассказах и сказках, которые Марина читала раньше. Она стала искать смысл, и разбираться в переплетениях слов было увлекательно. Потом оказалось, что это не просто маленькие клочки, вырванные и записанные один над другим, что они сплетаются в большее. Оказалось, что каждая строчка такой стопки могла равняться целому увесистому тому. Или нет. В стихах есть особые смыслы и особая вибрация, недоступная прозе. Это как стена бревенчатого дома и высокий тополь, растущий рядом. Древесина есть и там и там, но они совсем разные. Стихи, в отличие от прозы, начинали вибрировать с первых слов, словно тополиная листва от слабого колебания воздуха. В жизни вибрации можно чувствовать всей кожей, если они от громкой музыки, проезжающего трамвая, грома или шагов человека. Но вибрации от поэзии – внутренние, потаённые.

Осенью, когда Марина простыла и заболела, она, чтобы быстрее выздороветь, читала много стихов. И сейчас не боялась гриппа. Он – пустяк, когда есть такое оружие, пусть бы я болел самой заразной формой туберкулёза или холеры. Кстати, с Мариной это действительно работало.

Прекрасно слышать стихи. Я – могу и понимаю красоту звучания, но для Марины это недоступно. Читать вслух она могла только для другого и сейчас делала это. Внутри неё же в это время качались, летали, окрашивались в разные тона, вспыхивали и сияли строчки Ольги Берггольц, Саши Чёрного, Веры Инбер. До того, как мы пересеклись с Мариной, я не знал таких фамилий. До того, как заболел, на самом деле. И вот каждая из них оживлялась Мариной. Для меня.

Я вылез из-под одеяла и сидел на кровати, опираясь спиной о стену. Болезнь ушла из меня в этот момент. Какие уж тут могут быть тридцать восемь с копейками! Пустяки. Мы не отрываясь смотрели друг на друга. Слова оплетали меня, как кокон, я ощущал себя восторженным и спокойным. И только заботливое «ты не устал?» прерывало поток слов.

Нет, Марина, я не устал. И вряд ли устану, слушая тебя.

Температура поднялась только поздно вечером, когда Марина ушла. Значит, и в моём случае стихи давали силы, позволявшие одолеть болезнь. Я скоро поправлюсь. Грипп пройдёт мимо Марины стороной.

Марина приходила ещё и всякий раз читала стихи, а потом мы их обсуждали. Я благодаря её стараниям начал разбираться в стихосложении и поэтах. Раньше читал их больше по программе школы или по рекомендациям Валерки. Теперь, когда Марина уходила, открывал ноутбук и читал поэзию сам. Благо перелом в болезни случился на второй день, дальше температура была невысока, чувствовалась лишь слабость. Если бы не запрет мамы и не отец, присматривавший за мной, я бы провожал Марину. Впрочем, она сказала, что постельный режим нарушать нельзя. Так что нет.

Спустя неделю, когда я пошёл выписываться, на улицах стояла настоящая весенняя погода. Ничего приятного. Снег, впитавший за зиму всю грязь города, сгребаемый на обочины, сочится мутной водой на тротуары так, что приходится идти по бордюру, словно цирковому эквилибристу по канату. Соскользнёшь и промочишь ноги, а этого нельзя допустить. Ручьи несут окурки и прошлогоднюю листву, прогалины пахнут затхлой землёй. И, обходя их, понимаешь, что собаки, делавшие зиму некрасивой, сделали весну совершенно отвратительной, как только все последствия их прогулок вытаяли и завоняли.

В Цветнополье не лучше. Зола растекалась из куч по всей улице. От Сню-второй остался только холмик снега. Палочки-руки, нос-камешек лежат рядом, глаза-крышки смыло водой.

– Чтобы Сню-вторая воскресла, нужно, чтобы она погибла, – сказал я.

Мы стояли возле останков нашего снеговичка. Марина, пока я болел, купила себе весеннюю куртку. Голубую с серыми вставками по бокам, приталенную, они с Валерием Михайловичем взяли, как сказала Марина, недорого на оптовке за Угольным. На ней сидела бесподобно. Так что я глядел не столько на снежный трупик, сколько на Марину.

– На счёт два?

Я кивнул.

– Два!

Мы прыгнули на холмик. Между прочим, окончательная гибель снеговика обходится дорого. Мы провалились в снег по колено, а в самом низу подлым образом оказалась талая вода.

Вылезли из западни и смеялись. Зато Сню воскреснет. Пусть не в наших руках, но непременно.

– Не заболеешь?

– Да нет же, ведь рядом ты.

Мы пошли сушить промокшую обувь.

Пока пили чай, я спросил у Марины: если бы она заболела, то как мне нужно было бы помочь ей?

– Ты бы делал то, что хорошо умеешь делать, – танцевал, – ответила Марина. – Волшебство танца, наверное, ничуть не хуже стихов.

Я согласился. Марина размочила в чае рафинад, похрустела им и спросила:

– А какой танец тебе нравится больше всего?

– Квикстеп, – ответил я, – но и танго тоже. Если бы я танцевал с тобой, то выбрал бы танго. Это второй танец, помнишь, на выступлении?

Марина слегка улыбнулась и задумалась. Рафинад, окончательно размокнув в пальцах, посыпался на стол.

– Да, это красиво.

– Кстати, – сказал я, – когда у вас учебный год заканчивается?

– В конце мая, а что?

– У меня двадцать четвёртого день рождения. Я тебя приглашаю. Когда тебе удобнее будет прийти, двадцать пятого или двадцать шестого?

Ненавижу, когда что-то делается в спешке или внезапно. Планирую всё заранее. Поэтому мы с Валеркой, Вжик и Мурзей ещё на Новый год решили, что мой день рождения будем отмечать в пятницу. А это – двадцать пятое. Я подумал, если Марине будет неудобно, перенесу на субботу. Ничего страшного.