Читать книгу - "Олигархи. Богатство и власть в новой России - Дэвид Хоффман"

Сказанное Найшулем подверглось резкой критике. И Гайдар, и Чубайс сочли его слишком радикальным. Они были прагматиками и хотели сделать то, что могло бы привести к результатам, а не просто осложнить отношения с КГБ. Глазков тоже считал, что Найшуль забегает вперед. “Послушайте, необходим переходный период, — говорил тогда Глазков. — То, что вы предлагаете, слишком трудно. Система не выдержит. Если вы хотите слезть с высокого дерева, нужно спускаться постепенно. Вы же предлагаете спрыгнуть. Мы сломаем себе ноги и шею!”

Возражения Гайдара, как он рассказал мне позже, сводились к тому, что частная собственность была “политически невозможна” и вводить ее без наличия развитых рыночных институтов и прав собственности опасно. Это было бы равносильно попытке разделить государственную собственность, играя в рулетку, сказал Гайдар. Население почувствует себя обманутым. Как экономист Гайдар находился на острие перемен. Он приступил к работе в качестве редактора отдела экономики журнала “Коммунист”, ортодоксального теоретического журнала коммунистической партии. Гайдар использовал журнал, чтобы покончить с советскими табу в области экономики, и писал на такие некогда запретные темы, как инфляция, безработица, дефицит и военные расходы. Но Гайдар считал, что Найшуль зашел слишком далеко — думать о частной собственности было нереалистично.

Чубайс тоже критически отнесся к плану приватизации Найшуля. Он сказал, что Найшуль избрал “тривиальное” решение — чеки на собственность для каждого человека, — чтобы осуществить то, что представлялось Чубайсу очень сложной операцией. “Почему я критиковал Найшуля? — сказал мне Чубайс позже. — Я критиковал его потому, что когда пытаешься решить проблему такой гигантской, неизмеримой, сверхъестественной сложности, как проблема приватизации, простое и глупое решение о раздаче 150 миллионов ваучеров всем гражданам и предоставлении им права вложить их во что они захотят представляется чрезвычайно примитивным. Это привело бы к гигантским диспропорциям. Миллионы людей получили бы что-то бесполезное, а некоторые получили бы что-то фантастически ценное. Миллионы людей были бы крайне недовольны и разочарованы и тому подобное. Диспропорция между сложностью проблемы и простотой решения была слишком велика”.

Даже дискуссия на тему о частной собственности могла в то время стать причиной неприятностей, вспоминал Чубайс. “Конечно, был страх, — рассказывал он мне. — Соблюдалась полная тайна. Мы не могли рассказать никому из посторонних о том, что эта дискуссия состоялась. Она, безусловно, не была предусмотрена официальной программой. Если бы Найшуль выступил на официальной конференции, организаторы конференции, несомненно, были бы уволены. Стопроцентная гарантия. Темой выступления была приватизация — частная собственность! Это выходило далеко за рамки того, что было разрешено в то время”.

Каким-то образом в КГБ стало известно, что даже на скучной официальной конференции звучали антисоветские высказывания. Было начато расследование, и, как вспоминал Чубайс, группа была вызвана в КГБ. “Мы сказали, что не говорили ничего подобного, мы просто изучали решения съезда партии и обсуждали, как лучше претворить их в жизнь”.

Дмитриев делал записи, используя малоизвестную в Советском Союзе систему стенографии. Он сказал мне, что после конференции ректор его института захотел узнать содержание его записей. Дмитриев расшифровал и напечатал протокол семинара, убрав при этом все, что могло вызвать хотя бы малейшие сомнения. Этот скорректированный вариант он передал ректору. Убедившись, что на конференции не было никаких антисоветских высказываний, КГБ оставил их в покое. О гораздо более радикальных идеях, обсуждавшихся на лестнице, так и не стало известно.

Чубайс жил скромно и, казалось, был равнодушен к богатству. Самым большим удовольствием для него было послушать музыку в своем “запорожце”, где имелся кассетный магнитофон. Он жил в одной комнате коммунальной квартиры, которых в Ленинграде было очень много. В длинный коридор выходило множество небольших комнат, в каждой из которых жила целая семья. “Он занимался практически в коридоре, — вспоминала Одинг. — Там было много соседей. У каждого было свое мыло. Возникали проблемы из-за того, что кто-то взял в ванной чужое мыло. Можете себе представить? Кто-то взял чужие продукты. Но его там почти никогда не было. Все свое время он проводил в библиотеке или в институте”. Чубайс терпеливо стоял в “городской очереди” на получение квартиры, пока друзья не убедили его, что так он никогда не будет жить в отдельной квартире и поэтому нужно ее купить, даже если придется занять деньги у друзей. “У него были свои представления о том, что можно делать и чего делать нельзя, — вспоминала Одинг. — Он не мог представить себе, что он выйдет за эти рамки и позволит себе нечто большее. Его личные потребности были невелики. Живешь в коммуналке — ну и живи. Ему и в голову не приходило, что можно что-то предпринять”.

По мере того как гласность и перестройка горбачевской эпохи ускорялись, Чубайс получил возможность расширить свой кругозор. В 1988 году он десять месяцев учился в Венгрии, где были проведены самые радикальные экономические реформы в советском блоке. Там рынок не считали чуждой концепцией, и каждый приехавший туда видел изобилие товаров в магазинах. “Это оказало на него огромное влияние, — вспо-минала Одинг. — Он усвоил венгерский опыт. Он увидел, что в рамках социализма, даже в Советском Союзе, можно использовать венгерский опыт. Он видел и недостатки венгерской модели”.

Из Венгрии Чубайс вернулся каким-то умиротворенным, и все вокруг теперь интересовало его даже больше, чем раньше. По совету друзей он попытался стать директором другого института, но предпочтение было отдано более ортодоксальному члену партии. Побывал он и в Соединенных Штатах. “Он был очень правильным человеком, возможно лишь на шаг, а не на километр опередившим остальных, — вспоминала Одинг. — И вдруг он начал перерабатывать новую информацию. Мне кажется, Америка оказала на него огромное влияние. Он перестал сомневаться в себе. Он уже не отдавал предпочтения социализму. У него не осталось социалистических иллюзий”.

“Изменилось его быстродействие, — добавила она. — Есть люди, которых новая информация парализует. Но процессор, заключенный в мозгу Чубайса, стремительно достиг уровня пятого поколения. Он все усвоил и заработал еще быстрее”. О том, как далеко продвинулся Чубайс, свидетельствует доклад, с которым он вместе с Сергеем Васильевым выступил на конференции в Италии в сентябре 1989 года. Они пришли к выводу, что советская экономика обречена, если не произойдет значительных изменений. Реформа “оказывается невозможной при существующей структуре экономики”, заявили они{78}.

Весной и летом 1990 года радикальные демократы, так же как и в Москве, вошли в состав Ленинградского городского совета. Уверенно выступивший перед ними с докладом о “шоковой терапии” экономической реформы в Польше Чубайс был назначен председателем специального комитета по экономической реформе{79}. Собрав вокруг себя многих друзей и союзников, появившихся у него за предшествовавшее десятилетие, он стал вместе с ними думать о том, как сделать город образцом для проведения реформы.