Читать книгу - "Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф"

Однажды утром Эфраим спохватился, что потерял счет дням, прошедшим после высадки в Норвегии. Можно было бы, конечно, порыться в вещмешке, нашарить там заплесневевшие листки и восстановить хронологию, но зачем? Прошлое – как талый снег, а о будущем лучше не думать. Настоящим было только сегодня. Так, понемногу, волей-неволей, происходило упрощение войны: упрощение потребностей, желаний, даже глагольных спряжений! Ему больше не снился Коль-де-Варез, не снились обезумевшие от снегопада слоны, он больше не просыпался от воспоминаний о Бьенвеню, не говорил себе больше среди дня: «Надо рассказать об этом красном домике старику Арману, который так горд своей бревенчатой хижиной» или «Элиане понравился бы этот пейзаж, надо его ей описать».

Так продолжалось неделю или даже больше. Потом взвод остановили у перевала и заставили ждать подкрепление. Пятьдесят шесть часов в снегу, среди острых льдов, на свистящем полярном ветру. Эфраим отморозил ноги, и его отправили в тыл, уложили на койку вместе с другими ранеными в старом лодочном ангаре, превращенном в бригадный лазарет. Там пахло лишайниками, водорослями, лодками, заплесневевшими тряпками и ржавчиной, не считая вони эфира. Лежа на спине и не имея другого занятия, кроме ожидания, сочинения писем, лишенных малейшего шанса на отправку, и отсчета часов, остающихся до горячей кормежки, он услышал, наконец, в полусне, произнесенные голосом военного врача (которого он не любил) слова «гангрена» и «ампутация». Он решил, что речь о нем, представил все, чего лишится вместе с ногой, и расплакался, как дитя.

Но он ошибся. Срочная операция требовалась не ему, а снайперу 14-го батальона Леруи, по прозвищу «Везунчик», которого звали на выручку всякий раз, когда не могли подавить огонь занявшего выгодную позицию врага, чья каска даже в бинокле была не больше горошины. Обычно Леруи приходил на зов, жуя печенье или шоколадку: он говорил, что без сладостей у него дрожат руки, и набивал себе ими все карманы. Сначала он определял разницу уровней, потом устанавливал свою снайперскую винтовку на треногу, тер руки, чтобы согреть, и хрустел по очереди всеми фалангами пальцев; он совершенно не торопился и как будто жил в своем собственном времени, отличном от военного. Внезапно выяснялось, что он уже готов – это было видно по его неподвижной спине; перекрестившись, он задерживал дыхание и делал выстрел. При каждом промахе на его круглом лице навсегда испуганного мальчугана появлялась гримаса отвращения. Ведь никакое чувство победы не сотрет того, что было. В возрасте, когда Маленький Жан открывал для себя в библиотеке кюре величие мира, толстяк Леруи, еще не прозванный Везунчиком, уже имел за плечами долгий опыт центуриона и знал все, что необходимо знать: что время для наказания бесконечно и что любая жизнь слишком коротка для страданий, потому добрые души и изобрели ад, в котором будут пребывать.

Леруи переправили на британское госпитальное судно и ампутировали ему ногу. Эфраим выспрашивал, как прошла операция, но никто ничего не знал. Позже выяснилось, что она прошла успешно. Везунчик выжил и благодаря силе воли, юмору и здоровью поправлялся быстрее, чем рассчитывал хирург. Батальонный снайпер останется жив и скоро принесет счастливую весть матери, прыгая на одной сохранившейся ноге.

Очутившись в лазарете, вдали от боев, действующих как морфий, Эфраим грезил, сомневался, скучал и размышлял. Без радио, книг, развлечений, без клочка бумаги, на котором можно было бы что-то записать или нарисовать, он был вынужден замещать воспоминаниями отсутствующую почту. Стоял май. В Коль-де-Варез это было время пыльцы, первого пчелиного медоношения, подлеска, полного зеленого света, пробуждения и возрождения каждой клеточки всего живого. На восходе солнца на открытых местах собирались тетерева, чтобы танцевать свои брачные танцы – смесь испуга и исступления. В этом месяце линяют горностаи. Белогорлые куницы производят на свет свое слепое потомство. Одинокий самец серны забывает о самках, ради которых он изнурял себя зимой. Вдоль долины, еще купающейся в тумане, просыпаются друг за другом розовые и сиреневые сады, арены сражения запахов, где горький миндаль одерживает верх над нежной акацией. Над высокогорными лугами, скользя на склонах и скалах, покачиваются, как кающиеся грешницы в белых одеждах, волокнистые сгустки тумана. Повсюду тают, сочатся влагой, капают, приходят в движение снега, трескаются, лопаются, расползаются льды, издавая лязг сталкивающейся брони и пуская лужицами солнечные зайчики. Нет ни одного покатого места, где не бежала бы холодная вода. Даже самый тщедушный стебелек поворачивается к солнцу, самый мелкий камешек обзаводится собственным ароматом.