Читать книгу - "Убийцы персиков - Альфред Коллерич"

Твой отец взял нож за печью.

Он ест мясо человечье.

Графиня отодрала А. за уши, когда тот выкрикнул эти слова прямо в гостиной.

Графиня уже давно стала замечать, что А. взял моду влезать на богато украшенные печи в комнатах третьего этажа и что-то высматривать в запечных углах.

Анна Штангель сидела с Нидером на вязе возле замка, прячась от нежников, с которыми О. обсуждал в ельничке захват дворцового погреба. Нежник Желток был печным нежником, так как нуждался в тепле.

Шкурки, добытые в кошачье воскресенье, лежали на ореховом кресле перед печью.

А. избегал встреч с детьми из школы и прятался за спиной домашнего учителя.

После кошачьего воскресенья он сторонился О., так как боялся стычки из-за шкурок. Черные покрывала, развешанные Анной Хольцапфель во дворе прачечной, нагоняли на него страх, и он добился от матери распоряжения, чтобы по ночам двери охранял егерь Лукас с заряженным ружьем. О. рассказывал, что нежники замышляют все свалить в одну кучу, что означало не что иное, как печь.

В кухонной печи Марии Ноймайстер он не видел никакой тайны. Раскаляются плиты, значит, восходит солнце. Слово «солнце» он слышал в замке чаще, чем слово «печь». Он обратил внимание, что не может выговорить это слово, как только мать замечала, что он пытается его произнести. С печами, видимо, было что-то не так.

А. слышал речи о людоедстве. Когда князь Генрих расписывал силу своих каплунов, которая передается тем, кто их ест, следовало возражение, что силу можно перенять только у подобного. А подобным в замке были только подобные князю.

Своих узнавали по осанке, по непринужденности взгляда, по умению не видеть других, тех, кто не принадлежит к их кругу. Герцогиня стояла в церкви. Когда она чуть не хлопнулась на пол и Цёлестин подхватил ее, она сказала: «Почему никто не поддержит меня?»

Священник Вагнер сбрызнул ей лоб водой из серебряного кувшина.

Уложенная на бархат алтарных ступеней, она поведала о том, что слышала громкий хлопок, подобный пушечному выстрелу. Это напоминает ей один сон, в котором явился Людвиг Святой и возвестил ей рождение некоего принца. Тогда ей представилось, что это будет ребенок, предмет ее упований, несущий чистый свет и озаряющий им весь мир, enfant de miracle[12].

Легко разрешившись от бремени, она родила сына, отца которого к тому времени уже не было в живых, и долго не давала разрезать пуповину, дабы все могли видеть, что это ее ребенок. Священник крестил его водицей из того же сосуда, из которого уронил несколько капель ей на лоб.

И подобно тому, как она сейчас лежит у алтаря, она стояла когда-то у королевского трона и своим жизнелюбием развеивала уныние придворной жизни. Но ее вера в свет была слишком сильна. Созерцание связующей нити между матерью и сыном уже не насыщало душу. Она с ужасом вспоминает дни, проведенные в Лондоне, в Ницце и в Риме, даже разговор с Папой в залах Ватикана был лишь отблеском, а не светом. Ей не хватало тогда зримого образа. И хотя ей многое было дано и она занимала высокое положение, ей кажется, что знак был еще более многообещающим. Тогда она поклялась построить замок, в котором духовному, неизменному было дано свое вещественное соответствие: духу — круглый стол; телу — кухня; столь важному для нее чувству превосходства над природой — башня; а не менее важному для нее, герцогини, ощущению всеобщей связи — лестницы, бегущие наверх, и дорожки парка, по которым так славно гулять с собачкой и держать путь в оранжерею, где не бывает ни зимы, ни лета, но неколебимо царство ровного, постоянного тепла. Ни на миг не падая духом, с великим мужеством встречая опасности, она вернулась, считая себя изгнанницей, на свою родину и вознамерилась вытеснить мрак, разлившийся, подобно половодью. Когда она велела повесить в церкви образ Доброго Пастыря, она сделала это в знак благодарности за то, что сподобилась, переодевшись пастушкой, вселить мужество в сердца своих солдат.

Священник Иоганн Вагнер помог подняться герцогине, которой уже полегчало, он усадил ее на первую скамью и встал перед ней на колени, приготовившись дослушать прерванный рассказ.

— Ради восстановления порядка я не пренебрегала ничем. Я была убеждена в том, что должна быть такая обитель, такая страна, такая часть суши, где все остается по-старому. Старое всеобще. Массовое создает иллюзию, заставляет верить, что все и всяк имеют равные права. Но право не может быть порукой индивидуальному. Свод законов — кодекс всеобщий. Я никогда не жила для себя.

Однажды, когда в хлеву, где я скрывалась, меня коснулось теплое дыхание коровы, я познала другую сторону жизни, низшую ступень. Люди встречали меня радостными приветствиями, и я обещала им старое солнце над старой землей. И еще — новое дитя, с которым никогда не расставалась. Я молилась за Гиацинта Симона Дойца, который выдал нас, молилась даже в тот час, когда солдаты окружили наш дом. Стилия фон Керсабич, моя камеристка, влюбленная в Дойца, обнаружила за той изразцовой печью, что стала потом камином, плиту, а под ней — убежище. Там я и схоронилась со своим ребенком, генералом и с несчастной камеристкой. Накрытые железной плитой, мы все же могли слышать, как солдаты ворвались в комнаты и как Гиацинт Симон Дойц присоветовал им затопить все печи и камины...

Два солдата и Гиацинт принесли дров и развели огонь. Гиацинт залез на печь и начал искать герцогиню, ребенка и свою подругу. «Все надо спалить», — сказал он солдатам.

Несмотря на летнее тепло, солдаты не открывали окон. Гиацинт обливался потом. Ближе к ночи, когда во всех комнатах стало невыносимо жарко, Гиацинт нашел нож, который герцогиня всегда носила с собой. Этим ножом был прилюдно убит ее муж. Гиацинт бросил нож за печку, как раз туда, где лежала раскаленная плита.

— Откройте, мы задыхаемся, — донесся до Гиацинта голос герцогини.

— У меня уже начала тлеть одежда, когда они вытащили нас из подполья. Мы почернели от дыма и копоти. Несмотря на густой дым, валивший из нашего укрытия, я заметила нож, лежавший за печью, и спрятала его под одеждой. Меня допрашивали старшие офицеры. Я сказала им: «Тоже мне мятеж, только меня вам сейчас и не хватает».