Читать книгу - "Роскошь - Виктор Ерофеев"

— Куда? — сощурился тот.

— Чтобы спасти. Ей нельзя тут лежать… ей больно!

— Она умерла, — мягко сказал биолог.

— Спасите ее, — тупо настаивал Игорь, на свои силы он перестал надеяться; толпа смущала и подавляла его.

— Я сказал: она умерла. — В голосе «переливчатого» зазвучало легкое раздражение, видимо, ему не нравилось, что к его словам относятся недостаточно серьезно.

— Тут же перехода нет! Товарищ старшина, перехода! — прорвало таксиста. Милиционер тяжелым взглядом смотрел на его тушу.

— Пассажира вез?

— Пустой ехал… в парк. Она сама под колеса бросилась, сама, сама! — уцепился таксист за соломинку. Игорь с тупым недоумением косился на него.

— Разберемся, — мрачно пообещал старшина. Его обещание не понравилось Игорю. Он надулся, побагровел и бросил шоферу:

— Врешь!

— Ты молчи! Ты-то что видел, — заревела на него чернеющая морда, сейчас убьет.

— Я свидетель. Я видел. — спокойно и твердо сказал «переливчатый», обращаясь к старшине. — Она поскользнулась, когда перебегала дорогу…

— Куда же бежала, если склизко?

— А сколько у тебя спидометр показывал? — рассерчал вдруг старшина, словно дошел до сути. — Неси документы, — сурово добавил он.

— В тюрьму сажать будешь? — Таксист посмотрел на него с ненавистью.

— А что думаешь, домой пойдешь? — Понуро выругавшись, таксист двинулся к своей «Волге» с зеленым хищным глазом, сел в нее и замер, руками охватив голову.

— Всех передавят, окаянные! — вслед ему раздался высокий женский голос, полный истерики. Вокруг сочувственно загудели.

Старшине подали Наденькину сумку, далеко отлетевшую в сторону.

— Одеколон какой-то… — пробормотал он.

Все внутренности сумки, тетрадки, учебники были облиты «одеколоном», запах которого обоняла любопытная толпа. Игоря замутило. Старшина раскрыл студенческий билет. Там фотокарточка была… Улыбчивая! Старшина откашлялся, прочищая луженую глотку.

— Студентка, — объявил он.

— Молоденькая совсем!

— Лет-то сколько?

— Тут не пишут…

— Бедненькая…

— Она раз десять перекувырнулась через себя, когда он ее ударил!

— Что вы говорите!!

— А голова-то не отскочила?

— Да вроде нет…

— Бедненькая!

— Одета во все импортное…

— Нет, десять раз она не могла перекувырнуться!

— Невеста…

— Ее кто-нибудь знал? — старшина оглянулся вокруг себя.

— Он ее, кажется, по имени звал, — донес «переливчатый», кивнул на Игоря.

— Да-да, — подтвердил Игорь, пытаясь сосредоточиться.

— Так, выходит дело, вы ее знаете? — с какой-то непонятной (неуместной вроде бы) грубостью спросил старшина, указав на труп, распростертый у его ног.

Игорь смотрел вниз, официально и недвусмысленно приглашенный к созерцанию Наденьки с последующей подачей свидетельства. Глаза отказывали… До него постепенно начинало доходить, что она умерла бесповоротно, навсегда. Его сознание, которое поначалу столь свирепо сопротивлялось этой мысли, что готово было подать в отставку, как проворовавшееся и публично уличенное во лжи правительство, теперь занимало выжидательную позицию и собиралось исподволь идти на компромиссы. Остаться одному! Но исполнение этого желания откладывалось на неопределенное время. Между тем событие, с которым, казалось, еще совсем недавно можно было в два счета расправиться, отказавшись в него верить по причине его чудовищности и властно потребовав проиграть что-нибудь другое, с иным финалом: в бесконечном ассортименте случайности нетрудно подобрать; затем уже, если угодно, и пожурить таксиста, сломя голову несущегося по скользкому шоссе в свой парк в нарушение всех правил, — затвердевало в зловещей однозначности; на него поставили гербовую печать милицейской кокарды, оно оформилось в документ, входило в силу… Игорь вздрогнул, прозрев: особенно не ее были широко раскрытые запрокинутые глаза. Он перевел взгляд на старшину, чье безлобое (лоб скрывала фуражка) незатейливое лицо выражало одновременно и служебную невозмутимость, и растерянность деревенского парня, которую тот не смог скрыть. В исповедники старшина не годился. Игорю словно пузырек нашатыря под нос: нюхни! — поднесли.

— Я не знаю ее, — чрезвычайно беспомощно и неуверенно пролепетал он, приходя в себя после обморока.

— То есть как? Не знаете, а звали по имени? — Старшина с большим подозрением всматривался в Игоря, и тот понял: сейчас потребует документы! Просто ради профилактики потребует, на всякий случай, мало ли что? — ради самоуспокоения и сознания выполненного долга. Даже странно, что старшина еще медлил. Секунда, вторая, третья… Игорь весь сжался, ожидая, казалось бы, неминуемого, и с виноватой улыбкой, которая на его ярко-белом лице выступила, как протез, попытался разъяснить:

— Я перепутал… мне померещилось… а не она…

Толпа примолкла, прислушалась, только в задних рядах пихались досадливо и шаркали обувью. За отдавленные ноги не извинялись; ни обиженные, ни обидчики не замечали этих мелочей: тянули головы.

— Это нервы, — добавил Игорь, непосредственно обращаясь к обступившим его людям, и те его поняли. Сейчас же из толпы кто-то произнес с пониманием дела:

— Нервы сдали!

Другой, сочувственно, послал вдогонку:

— Обознался… Бывает.

Правда, третий, невидимка, не преминул съязвить: «Психопат!» — но на него строго зашикали.

Снисходительность старшины станет со временем легендарной. В конце концов толпа вовсе не угрожала порвать его на куски, пусть он только попробует потребовать у Игоря документы. Тем не менее он всего-навсего лишь переспросил Игоря, очевидно, попадая под гипнотическое действие зевак, благоволящих Игорю, и заранее веря ему на слово:

— Значит, не знаете?

— Нет… не знаю.

«Переливчатый» промолчал. Общее внимание вновь стало переключаться на разглядывание трупа.

Собственно говоря, для завершения картины не хватало теперь только Надиной мамы, женщины полной и величественной, как всякий уважающий себя стоматолог, которая должна выбежать, полная смутных предчувствий, к месту происшествия, в кое-как натянутом на ночную рубашку пальто, броситься к телу дочери, заламывая руки, и забиться в судорогах. Любое ее действие толпа бы приняла со священным почтением, по достоинству оценила, и не будет преувеличением предположить, что у многих были бы выбиты слезы из глаз. Благодарные зеваки ушли бы, навсегда сохранив в сердцах воспоминание об этой достоверной душераздирающей сцене… Но картине суждено остаться незавершенной. Вместе с тем под маской непроницаемости (ведь непроницаемыми оставались почти все лица за исключением лиц нескольких сердобольных толстух, закоченевших в плаксивых гримасах), «под» чувством жалости к сбитой, умершей студенточке и страха перед трупом, «под» чувством подавленности: «и меня могло бы так…» — в собравшемся народе угадывался прилив новых освежающих жизненных сил (впоследствии не замедлящих вырваться наружу), который рожден ликованием по поводу того, что «не я лежу здесь под ногами!», что «я — живой, я — вот он!» — Этому приливу суждено будоражить рассудок и очищать душу от скверны каждодневной апатии…