Читать книгу - "Умри, старушка! - Сергей Сакин"

Она встретила меня в каком-то длинном до пола халате, который был словно специально сшит для нее, как и все ее вещи (а может, так оно и было) — теплый, мягкий, ласковый. Я опять не знал, куда мне деть свои руки. Она провела меня на кухню и налила мне чаю. Горячий и сладкий, он приятно намочил опаленное дымом бесчисленных ночных и утренних сигарет горло. Она посмотрела на меня (до этого она сидела, опустив глаза к столешнице) и улыбнулась. И тогда я протянул руку, сжал ее тонкое запястье сильнее, чем (наверное) следовало, и потянул ее к себе. Она ровно поднялась и подошла ко мне, взяла в две узкие ладони мою голову и прижала меня к своему животу. Я обнял ее за бедра, крепко прижал к себе и замер. Берите, нет, но мне братцы, в этот момент больше ничего не хотелось. Счастье — когда тебе ничего не хочется. Я тоже поднялся, и наши лица оказались друг напротив друга (кажется, я уже говорил — мы с ней одного роста). Когда я поцеловал ее первый раз — оказывается, я уже чувствовал что-то похожее. Я опять нырнул в ее глаза, в эту бездну, растворился в ней целиком. Только теперь глубже, в миллиарды раз глубже. (До чего же она вкусная…)

Стоя в чисто прибранной кухне (так непохожей на мои вековой срач), мы целовались, наверно, часа два. Я по-прежнему крепко прижимал к себе ее бедра, под руками была упругость ее тела. Как я раньше жил без этой ЖЕНЩИНЫ?

Ее ладони так и оставались на моих висках, и через промелькнувшую одним ударом сердца вечность она сжала и отодвинула мое лицо. «.„Сережеоожка, у меня сейчас будет обморок. Подожди, дай мне отдышаться…» Она покошачьи вывернулась из моих рук и ушла в комнаты, Я догадался, что она пошла переодеваться, но никакого желания пойти и помочь не испытал. А пошел в прихожую, прихватив с собой чашку с давно остывшим чаем и пару крекеров, взял из бомбера сигареты и вышел на лестницу. Сел на ступеньку и закурил. Ни о чем не думалось. Она вышла, когда вторая сигарета продымила до середины.

— Пойдем гулять?

— Конечно, солнце мое.

— Ты не хочешь?

— Ну, ты так говоришь неуверенно. Посмотри, какой денек сегодня славный, ведь уже скоро таких не будет, солнышка теплого уже не будет, пойдем! — Она так и говорит — «денек», «солнышко», почему-то это звучало совсем не приторно.

— Да хочу я! Я все, что угодно сейчас хочу! Поцелуй меня…

— Давай выйдем, — после короткого поцелуя, — не хочу здесь целоваться. Пахнет.

Мы вышли на улицу, под синее небо и яр-кое солнце. Ее дом совсем рядом с Садовым кольцом, но сегодня (пока) не слышно гула машин, звука, от которого я смертельно устаю меньше чем за два часа. Утро, праздник — сограждане успели налакаться уже вчера, и сейчас Город похмеляется. Машин почти нет, висит непривычная тишина. Б гулкости двора мы целуемся до звона в ушах.

Мы гуляем весь день, иногда заходим в кафешки и ресторанчики, я заказываю ей еду (у меня совсем нет аппетита) и смотрю, как она ест. Она здорово ест, у нее хороший аппетит, и голод просыпается в ее теле каждые два часа. Когда она ест, у нее красиво подрагивают ноздри и глаза блестят довольным масляным блеском, она улыбается. Мне нравится, как она ест (мне вообще нравится ВСЕ, что она делает. Каждый взгляд, жест. Она очень пластичная, гибкая, В ее походке, во всех ее движениях — животная, первобытная грация), мне она кажется похожей на животное, на прекрасную кошку. Я протягиваю под столом руку и глажу ее круглые колени, а сам думаю только о том, что я могу накончатъ в трусы, как школьник. Наша прогулка, как и всегда, не имела цели. Только если раньше я знал, где мы и где здесь станция метро или ближайшая крупная улица, то сейчас я был дезориентирован полностью, не видел ничего вокруг. (И даже это — осознание того, что я потерялся в СВОЕМ Городе, пришло много позже, когда этот день с запахом приближающейся осени уже стал частью памяти,) Время разбилось на незапоминающиеся отрезки между поцелуями. Я обнимал ее беспрестанно, не обнимал, а держал в руках — мне казалось, что я поймал Птицу Гамаюн, и в любое мгновение она может улететь, поэтому ее надо держать. Держать изо всех сил, но не причиняя ей боли. Если я сделаю ей больно, то тут же ее боль отразится во мне в миллион раз острее, Наши поцелуи получались тягучими, все мое тело обмякало, когда ее губы касались моего лица. Но при этом с ее слюной в меня втекало что-то еще (ЭНЕРГИЯ?). Получалось, что я был мешком с водой. Прежняя вода выливалась, и она наполняла меня новой сущностью. Ее губы были мягче и нежней всех женских губ, которых я касался в своей жизни, они вообще были нежнее ВСЕГО. А ее тело, честно прижимающееся к моему, было гуттаперчево-упругим. Вся она — высокая, с осиной талией и твердой грудью с камешками сосков — была как пружинка, а еще точнее — как натянутый лук. В ее теле были и тонкая гибкость и сила. Когда мы целовались, я безумно хотел ее, но хотел как-то странно, как никогда не хотел женщину — хотело мое сердце, но не тело. А когда она отрывала свои губы от моих, всякий раз я обнаруживал, что забывал дышать.

Так и прошел еще один день. Я заметал это, лишь когда мрак окончательно опустился на Город, только на Западе оставалась неширокая кровавая лента. На несколько минут я пришел в себя (и тогда обрадовался. Обрадовался тому, что она, кажется, тоже забыла обо всем на свете. Это нас уравнивало. Я перестал быть растаявшим малолеткой, написавшим в штаны на американских горках) и нашел нас стоящими, крепко (судорожно) держась за руки на Ордынке, Замоскворечье. Но как мы перешли через два моста осталось за памятью.

— Уже ночь. Поехали ко мне?

— Поехали.

‹Можете не верить, други мои, но тогда я подумал так: всю ночь я буду обнимать ее и слушать ее тихое дыхание и вдыхать запах ее волос и прижиматься к ее волшебному телу — сердце к сердцу. И больше ничего я не подумал.