Читать книгу - "Генри и Катон - Айрис Мердок"

Джо сел обратно к столу.

— Надо же, надо же!..

Катон обхватил руками голову. Вместе с Колеттой в комнату ворвался некий нездешний дух надежды и радости и легко коснулся его, как ребенок касается другого ребенка в игре в салки.

— Так на чем я остановился… Слушай, Джо, лучше тебе сейчас уйти. Но мне действительно нужно поговорить с тобой. Приходи завтра утром, и мы…

— Знаете, ваша сестра красива.

— Красива? Да, думаю, ты прав.

— Уверяю вас. А еще она такая… не похожа на других. Ни одна девушка еще не смотрела на меня как она, так открыто, и руку пожимает по-мужски… Все девчонки, каких я знаю, без конца жеманятся и хихикают… настолько тупые, колготки не умеют натянуть, чтоб не морщинились… Отец, как по-вашему, она не откажется погулять со мной?

Катон перестал улыбаться:

— Моя сестра… с тобой?..

На мгновение в комнате повисла тишина. Красавчик Джо встал. Взял со стола галстук, брезгливо отряхнул его и начал повязывать.

— Отец, вы чертовский сноб.

Катон вспыхнул. Кровь горячей волной прилила к щекам, ко лбу.

Красавчик Джо двинулся к раскрытой двери.

— Стой! — крикнул Катон. Быстро обошел стол и преградил ему дорогу. Глаза их встретились.

— Прости, — сказал Катон, неожиданно заикаясь. — Это… это не снобизм… ты не понял… я не знаю тебя…

Джо опустил глаза. Катон отступил в сторону, и парень вышел на солнце.

— Джо… пожалуйста… приходи завтра… пожалуйста…

— Да… приду…

Джо развернулся и выбежал со двора.

Катон сел на стул.

Мгновение спустя вошла Колетта.

— Этот парень промчался мимо меня, как… ты в порядке?

— Да, все прекрасно. Возьми сыру.

— Катон, посмотри на этих тараканов!

— Они здесь живут.

— Тут такая вонь. Позволь, я приберу, а? Схожу и куплю какое-нибудь дезинфицирующее средство. Разреши остаться здесь и помогать тебе. Я могла бы следить за чистотой.

— Нет, — сказал Катон. — Это место не для тебя.

— Ты такой строгий и старомодный. Меня, знаешь, голыми руками не возьмешь. Пусть даже папа считает меня только предметом сексуального желания.

— Он это сказал?

— Не совсем так. Но он очень расстроен из-за того, что я бросила колледж.

— Решилась все-таки?

— Да. Как и писала тебе. Толку от него никакого. Вернулась вчера поздно вечером.

— Но он не слишком злится?

— Не так, как тогда на тебя. Наверное, смирился с тем, что у него такие ужасные дети.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал Катон и, потянувшись через стол, на секунду взял ее руку.

Волосы у Колетты были совершенно прямые и шелковистые, светло-русые, с прядями разных оттенков, как выбеленные солью ветви деревьев у моря, и доставали ей до талии. Более короткие прядки обрамляли лицо, как листья. Хотя щеки были и припухлые, как у брата, но лицо — более худое и с тонкими чертами, прямым носом, подвижными губами, морщившимися при улыбке. Глаза были карие, ясные и пытливые. Между двумя передними зубами небольшая щелка. Катон смотрел на ее сияющее, с безупречной кожей лицо. Цветущее, юное и невинное.

— Почему мне нельзя тут остаться, Катон?

— Мы закрываемся. Дом собираются сносить.

— Какая жалость! Я так хотела прийти сюда еще. Но я боялась, не знала, что сказать отцу. Пришлось бы или лгать, или злить его. А теперь все равно.

— Не станешь лгать?

— Нет, пусть злится. Когда съезжаешь?

— Завтра или… или послезавтра… или… я собираюсь поселиться у Брендана Крэддока.

— Передавай ему сердечный привет, если он еще помнит меня. Как думаешь, я когда-нибудь стану монахиней-кармелиткой?

— Надеюсь, не станешь! — ответил Катон, — Чем собираешься заняться?

— Не знаю, — Она взглянула на него своими по-детски радостными карими глазами, — Наверное, просто… подожду… что боги… скажут… что мне делать… дальше. Не Бог. Боги. Папа этого не поймет. Не поймет?

— Наслаждайся весной. Не тревожься ни о чем, — сказал Катон, — В Лэкслиндене небось сейчас такая красота. — Он вздохнул, — Да, знаешь, кто на днях заходил сюда? Генри Маршалсон. Вернулся из Америки.

— Правда? Слушай, можно отпить пива? Вина, я так думаю, у тебя, конечно, нет.

Интересно, Макс когда-нибудь видел это? — спросил себя Генри.

Он был в Национальной галерее, осматривал самое важное приобретение, сделанное ею за время его отсутствия: тициановскую «Диану и Актеона»[29]. На переднем плане изображена стремительно бегущая грациозная и безжалостно-безразличная бессмертная богиня с округлой, как яблочко, щекой повернутой в профиль головы, с поднятым луком, а на втором плане, в потустороннем смутном свете, — похожая на марионетку, напряженная фигура Актеона, на которого набросились собаки. Блестит ручей. Вдали проезжает таинственный всадник. Лес, воздух — интенсивного и пугающего красновато-корич-невого оттенка, чтобы убедить зрителя: трагедия совершается в полной тишине. Генри был так восхищен картиной, испытал такое полное счастье, что ему захотелось завопить во весь голос. Улыбаясь, он присел рядом.

Безусловно, сердить богиню было опасно. Афина страшно властна и очень сурова даже со своими фаворитами. Гера — невероятно мстительна. Артемида и Афродита — убийцы. Сколь несчастными, жалкими, не вполне достигшими самосознания существами были, в конце концов, смертные люди, которых с легкостью лишали разума и с такой же легкостью — жизни те силы, чье устрашающее могущество вечно оставалось за пределами их понимания. Несомненно, эти силы были реальны, а человеческое сознание — лишь намеком на самое себя, игрушкой. И все же, если это так, почему он улыбается? Те куклы, по крайней мере, были способны представить и уважать собственную свою бренность. И пронзительная радость, которую он испытывал сейчас и которая, как он знал, продлится недолго, была такой же реальной, как боги.

Генри тихо сидел перед Тицианом, и его мысленному взору предстала иная картина. На фоне пустого синего неба, пустого синего горизонта лодочник в маске перевозит через море короля-рыбака, его королеву, его длинноволосое дитя, а древнее божество хватает борт лодки, и громадная мудрая синяя рыба, застыв, смотрит вверх[30]. С правой и левой сторон этой картины полного покоя изображены сцены мучений. Но Макс не уехал, размышлял Генри. Он остался, к власти пришли нацисты, и он не смог уехать в Америку, его Америка появилась позже. Жестокие боги хорошо позаботились о Максе, погубили его двумя войнами, заставили забыть все, что он знал, не отняли разве что карандаш. Годы без красок научили его этому пугающему готическому глазомеру: Макс и его мужественный мистицизм. Грюневальд, Брейгель, Ван Гог.