Читать книгу - "У подножия необъятного мира - Владимир Шапко"

– Что это?! Дети?!

И всех чётче маршировать будет Гена Гостенёк. Под вытаращенными глазами Валентина Ивановича. Он, Гена, тоже знает эту песню. Все знают эту песню! «Раз-два! Раз-два! «О-он заш-шёл в ресторанчик, чи-икалдыкнул стаканчик – и пой-е-хал на Далиний Восто-о-о-ок!..»

В первый раз, когда несли супчик, Витька поинтересовался: где Валентин Иванович работает? Супчик-то куда они несут? В какое место? Неразговорчивый Гена коротко, но веско сказал: «В организацию». Чуть погодя, расширил: «В организацию Потребсоюз!»

«Потребсоюз» Шаток знал. В горсовете он, в подвале. А вот «организация…»

– Это когда столы, столы, столы… и порядок чтоб, – солидно добавил Гена.

У Витькиной матери в библиотеке тоже столы. Два. В читальном зале. И ещё один – маленький – за загородкой…

– Э, не-ет! – не дал сравняться с собой, сразу подрезал Гена. – Это не организация! Организация – это когда много столов! Тогда – сила! – И не признающим ничьих указов генералом двинул по диагонали через перекрёсток к горсовету. Шаток поденщицки путался сзади в супчике и в непереваренных мыслях.

Всё-таки странный был этот двухэтажный деревянный горсовет. Со стенами, сплошь заваленными деревьями, с полумраком в служилых комнатах и полным мраком в ломаных коридорах. Бывало, задирает, задирает в полной тьме ноги посетитель, изругается весь, а ничего не разберёт. Где тут и как тут? Вынырнет к задушенному зеленью окну, мутного света глотнёт – и назад. Плавает опять, больно натыкается на углы. «Свету-то пошто нету? Милок? Депутату-то и где мне взять? Сыскать, значит, тута? Помоги!» Цапнутый на глуби и вытащенный к окну канцелярский мышь недовольно поправляет потревоженные бумаги у себя под мышкой. Потом хитро защеливает глазки кверху. И смешинку ехидненькую маслит в кусочке солнца, просунувшегося сквозь дремучесть дерева: ишь, чего захотел! Света ему, депутату. Да чтоб сразу… И – р-раз! – вбок – сгинет. Посетитель за ним – стена. Прямо в лоб. За-агадочка!

Да и ребятишки не раз, не два бывали потом с супчиком в горсовете, а стоило только пружинной двери пихнуть их в коридор, как начиналось… Коридор медленно, чёрно пятился. Бесшумный, затаившийся. Будто покачивался, отступал. Осторожничал, гад, заманивал. Вдруг бил стеной в лоб и круто поворачивал ребят. И сразу из черноты начинало надвигаться дальнее, чуть промокшее светом окно, со двора заткнутое тучевым клёном. «Супчик целый?» – «Да целый, целый!» – потирал лоб Витька.

В сереньком свете полуподвала, у монументального, почти всегда устойчивого стола Валентина Ивановича всё время словно бы передвигались со своими столами сотрудники. Будто с коробчатыми аэропланами. Проверяюще, осторожно подпрыгивали. «Как с Гортопом, Валентин Иванович? Отказать?…» «Валентин Иванович, Саакову – как всегда?…» «Ну я пошёл, Валентин Иванович? Сальдо-бульдо?» – «Бульдо-сальдо! Возвращайся скорей!» – «Буду в дебет-кредит, Валентин Иванович!» Валентин Иванович разрешал, отказывал, отпускал с работы, поощрял инициативу на местах. Прямо над головой его, во втиснутом под потолок окошке, пусто просвечивал в портретной парусине хмурый человек с курительной трубкой. (Портрет был повешен в соответствии с приказом самого Валентина Ивановича, любящего строгость, порядок, симметрию. И пришёлся прямо на окно. Точно по центру. А трогать портрет и тем более сдвигать вправо или влево Валентин Иванович категорически запретил. И в окнах над головами обделённых сотрудников просто жулькали ноги обыкновенных пешеходов.) В спокойную погоду хмурый человек как бы упирал изогнутый мундштук трубки прямо в макушку Валентину Ивановичу. Указом. И всем было хорошо: макушка дымила, Валентин Иванович смеялся, шутил. Отпускал по одному домой. Но в ветреную, когда высокую траву за окном начинало стелить, трепать и по портрету бегали гневные судороги и тени, Валентин Иванович как бы не чувствовал привычного мундштука на голове, сидел напряжённый, какой-то изготовившийся зареветь. Вот-вот зажмурится – и потечёт-потечёт, пропаще раскачивая головой… А то и злой бывал, огрызался. И всем становилось уже не очень чтобы хорошо. То один, то другой останавливал перо, поворачивал голову к порогу. В надежде, в тоске… И чудо! Спасенье! Гена с Шатком! Стоят у порога, как на приподнятой маленькой сцене! Долгожданный Айболит и санитар! И супчик спасительный удерживают, как изловленного зайца!.. «Валентин Иванович, Гена с Шатком! Принесли супчик! Супчик, Валентин Иванович! Супчик пришёл!» – взвихривая бумаги, неслось по столам под портрет к Валентину Ивановичу. Со сцены скатывался Гена-Айболит и – своевременный, профессиональный, под неудержимые аплодисменты – спешил на помощь.

Торопливо развязав платок, сдёрнув крышку, Валентин Иванович замирал, склонившись над кастрюлькой. Удивлённый, потрясённый, говорил: «Су-упчик…» И, счастливый, оглядывал всю организацию. И сотрудники деликатно уклонялись. К бумагам.

У стола гордым часовым оставался стоять Гена. От нескромных взглядов папу как бы оберегал. А тот – повязанный платком от кастрюльки, как слюнявчиком, судорожный, жадный, растопыриваясь широко локтями – кидал поспешно супчик в рот. Ложку за ложкой. Ложку за ложкой. Останавливался. Мелко-мелко частил зубами, облизывал красные губки. Словно бы добраться торопился до глубины, до самого смака этого супчика. Добравшись же, закатывал глазки, раскачивал головой: «М-м-м, су-упчик!» Снова накидывался… Или вдруг бросит ложку – полностью преображённый: да что же это? да разве может такое быть? да он же съест сейчас себя, живьём съест! Нет, лечь, закрыть глаза – и умереть с супчиком на устах!.. Хватал ложку. Кидал.