Читать книгу - "Гуляш из турула - Кшиштоф Варга"

Много лет спустя, когда уже я вел машину, сопровождая отца в его очередном ностальгическом путешествии в Будапешт, я услышал от него слова: «Все это когда-то было наше». Мы проезжали независимую уже тогда Словакию, по извилистым дорогам где-то вблизи Зволена или Банской Быстрицы. Отец произнес эти слова скорее с меланхолией, чем со злостью, поскольку был настоящим венгром.

В Комароме господствует хаос. Вроде бы все дома, как по линейке, выстроились вдоль главной улицы, но старые классические одноэтажки перетасованы с новыми выкрашенными в яркие цвета домами со сложносочиненными фасадами в стиле замка злого волшебника Гаргамеля, а между ними поблескивают железные кровли традиционных бараков семидесятых и восьмидесятых годов. Запад Венгрии — что меня когда-то поразило, а теперь кажется вполне естественным — куда более хаотичен, чем восток. Дорога от Сомбатхея до Залаэгерсега выглядит так, как выглядит Польша, то есть никак. Оба города являются региональными центрами Западной Венгрии: Сомбатхей — столица комитата Ваш, Залаэгерсег — комитата Зала. И вид у обоих такой, словно их могло бы и не быть. Венгрия не могла бы обойтись без городов и деревень Альфёльда, но спокойно обошлась бы без Сомбатхея и Залаэгерсега. Ни малы, ни велики — от шестидесяти до восьмидесяти тысяч жителей; не слишком красивы, но и не так уж безобразны; в Сомбатхее и Залаэгерсеге нет ничего, за что их можно было бы полюбить. Просто хаос и эклектическое смешение эпох здесь проявляются сильнее, чем в остальных городах. Сомбатхей хотел бы похвастаться своей историей и достижениями и, верно, сделал бы это с размахом, стараясь при этом не показаться смешным. Поэтому огромная расписанная стена, представляющая историю Сомбатхея в картинках начиная с древнеримской эпохи, когда город назывался Савария и был столицей римской провинции, скрыта от посторонних глаз во дворе дома на улице Кёсеги, рядом с площадью Мучеников. Фрески впечатляют, но невозможно увидеть их целиком, во всей их фантастической безвкусице, потому что смотреть можно только с близкого расстояния. Нельзя отойти назад так, чтобы охватить взглядом всю стену: сразу за спиной — стена, справа — дерево, а у стоп римских легионеров припаркованы машины. Сомбатхей хотел бы гордиться собой, но, кажется, понимает, что гордиться ему нечем. Самое красивое, что здесь есть, — это название улицы Кёсеги: так же называется ладный городок неподалеку с двенадцатитысячным населением, воплощение спокойной провинциальной меланхолии в барочных декорациях.

В Шопроне вблизи австрийской границы, где названия улиц уже двуязычны и Templom utca называется Kirchgasse, a Fő tèr — Hauptplatz, царит архитектурная гармония. В центре — прекрасный барочный старый город, который можно обойти за пятнадцать минут. Австрийцы приезжают сюда поесть и попить, починить свои челюсти у дантиста и подправить наружность в косметических кабинетах и салонах красоты. И если Мишкольц — это город ломбардов, то наиболее западный из венгерских городов Шопрон является городом дантистов и косметичек. Даже официантки в чайной на площади Сечени произносят сумму, которую требуется заплатить, по-немецки: иностранец в Шопроне должен быть немецкоязычным.

На площади Фё находится винный погреб «Gyógygödör» — «Целебная пещера», где местные пьяницы лечат свою неизлечимую провинциальную тоску шопронским кекфран-кошем. Молодежь шумит в «Цезар пинце» на Оршойя тер. За бокал вина там заплатишь сто пятьдесят форинтов — столько же, сколько за пиво в магазине. В «Цезаре» сидят молодые, в «Gyógygödör» — старые. Может, после достижения полной алкогольной зрелости, когда поймут, что больны венгерской меланхолией, завсегдатаи «Цезаря» переберутся в «Целебную пещеру».

В Западной Венгрии даже турул теряет свою удаль; становится поскромней, поменьше, несмело мостится где-то сбоку или прячется. Он уже не простирает так широко своих крыльев, не держит меч в когтях. Турул в Дьёре стоит на постаменте позади железнодорожного вокзала; этот вокзал заслоняет турула совершенно. Шопронские турулы маленькие, их трудно заметить на крупном барельефе, украшающем огромные ворота на выходе из старого города. Они сидят там по бокам от надписи «Народ — Шопрону». Одного из них старательно обгадили голуби. Турул, обделанный голубями, — вот она, настоящая венгерская трагедия.

Балатон прекраснее всего в ноябре, когда его почти не видно. Он сливается с небом в сплошное серое молоко, исчезает в тумане, он более вымышленный, чем настоящий. Дорога номер семьдесят один, тянущаяся вдоль северного берега Балатона, совсем пустеет, гастхаусы и халас-чарды закрыты до самой весны, австрийские и немецкие туристы возвращаются на родину. На дорогах чаще встретишь трактор, чем «ауди», и только немецкие вывески на домах погружают в странное состояние когнитивного диссонанса. В Кестхее на юго-западном побережье стоят одинокие пагоды McDonalds’ов и новенькие «старые трактиры» со свежей, ровнехонькой соломенной крышей, в которую вонзился погасший неон «Кока-колы». Кестхей напоминает строительную ярмарку на варшавской Бартыцкой улице, где выставлены образцы домов быстрой сборки и дачные беседки. Он выглядит так, будто с минуты на минуту придут рабочие и в мгновение ока ловко демонтируют целый город.

Настоящее чудо между тем можно увидеть в курортном Балатонфюреде. Там неподалеку от площади на выезде из города построили огромную копию греческого местечка. Микрорайон называется «Görög falu», что означает «Греческая деревня»; он состоит из квадратных белых домиков с плоскими крышами и голубыми ставнями — в точности таких, какие хорошо знакомы всем по открыткам и рекламным буклетам туристических фирм. В ноябре этот Санторини^[104] в масштабе один к одному вымирает и ни в одном из домов, ни в одном самом маленьком окошечке не горит свет. Закрыты «Casino» и «Restaurant», хотя огромная вывеска «Nyitva» по-прежнему заманивает клиентов.

Сейчас мимо «Санторини» проезжают только забрызганные грязью тракторы и фургоны, нет никого, кто говорил бы по-гречески или по-немецки, да и самих венгров тоже почти не видно.

У меня никогда душа не лежала к Балатону, с его бесконечно тянущимися вдоль южного берега санаториями и кемпингами; не ошеломляло ни ярмарочное богатство Шиофока, ни аббатство бенедиктинцев на полуострове Тихань, возведенное там в XI веке. Иногда я любил входить на пирс в Балатонфюреде, особенно в туманную погоду, и смотреть на другой берег, туда, где находится Шиофок, но смотреть так, чтобы его не видеть, а только представлять себе, что я вижу перед собой настоящее море, а не это венгерское озеро. Настоящее озарение я испытал только раз, на пароме, связывающем Тихань с Сантодом^[105]. Это единственная переправа машин через Балатон, в его самом узком месте, с километр, наверное, шириной; паром преодолевает это расстояние за десять, может, пятнадцать минут. Я не смотрел тогда вперед, на стремительно приближающийся южный берег, а смотрел вправо, туда, где в каких-нибудь пятидесяти километрах находится Кестхей. Было начало октября, позднее послеполуденное время, и затянутое легкой дымкой огромное солнце лениво опускалось в воду. Все — солнце, вода, воздух — идеально сочеталось друг с другом, создавая оранжево-серое целое. Я не мог сказать, было ли это целое текучим или парообразным, тем не менее оно было, и я почувствовал, как погружаюсь в особое состояние, самое странное и парадоксальное из тех, что дано испытать человеку: это было состояние радостной печали в то мгновение, когда бег времени схвачен и остановлен. На волнах этого целого легонько покачивалась лодка с двумя рыбаками, и я не знал, колышется она на воде или в воздухе; все это выглядело будто какой-нибудь Клод Моне в очень сильном увеличении.