Читать книгу - "Настоящая любовь или Жизнь как роман - Эдуард Тополь"

Сидят на каком-то свалившемся дереве…

Катаются на лодке…

Трапезничают, сидя в траве…

И все это время разговаривают.

МАРИЯ. В одном Саша прав: какое жестокое, какое несправедливое ваше наказание!..

ДОСТОЕВСКИЙ. Нет, Мария Дмитриевна, справедливое.

Мария смотрит на него в изумлении.

ДОСТОЕВСКИЙ. (Останавливаясь у какого-то пня.) Извините, портянка сбилась… (Снимая сапог.) Мы, горстка столичных интеллигентов, болтунов, ни один из которых понятия не имел о народе, хотели навязать России свою волю…

Достоевский перематывает портянку, и Мария с ужасом смотрит на его ногу, до кости протертую у щиколотки.

МАРИЯ. Что это?

ДОСТОЕВСКИЙ (смутившись). Да так… От кандалов нога протерлась за четыре-то года…

Достоевский натягивает сапог, и они снова идут вдоль Иртыша.

ДОСТОЕВСКИЙ. Мы не имели никакого права навязывать России республику, и народ бы не понял нас, у нас народ монархический…

МАРИЯ. Но в каторгу-то вас — за что? За помыслы, за салонные разговоры!

ДОСТОЕВСКИЙ. А меня спасла каторга!

Мария снова смотрит на него изумленно.

ДОСТОЕВСКИЙ. Поймите: успех «Бедных людей» был для меня губителен. Мне было двадцать семь лет, меня провозгласили гением, а что я мог написать тогда лучше этого? Нет, Всевышнему и нужно было провести меня через каторгу, чтобы я узнал главное, без чего жить нельзя…

МАРИЯ (кокетливо, с улыбкой). А без чего нельзя жить, Федор Михайлович?

ДОСТОЕВСКИЙ (всерьез). Знаете, Мария Дмитриевна, я же был, как все, — дитя века, дитя неверия и сомнений. Но в каторге я сложил в себе символ жизни, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа!..

Мария разочарованно отворачивается.

ДОСТОЕВСКИЙ (не замечая, вдохновенно). И вообще, там, в каторге, такие типажи, такие судьбы! А однажды на Новый год нам разрешили устроить в остроге театр. О, вы даже не можете вообразить, что случилось с этими клеймеными ворами, разбойниками, мазуриками и бродягами!

Мария заинтересованно поворачивается к нему.

ДОСТОЕВСКИЙ. (Черпая из ее глаз вдохновение своему красноречию.) Представьте острог, тюрьму, кандалы, долгие годы неволи и жизнь, хмурую, как осенний день. И вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, забыть тяжелый труд и устроить театр в тюремном каземате! Что началось!..

«Манера его речи была своеобразная, — сказано в мемуарах Врангеля. — Он говорил негромко, зачастую начинал чуть не шепотом, но чем больше одушевлялся, тем голос его поднимался звучнее и звучнее, а в минуты особого волнения он, говоря, как-то захлебывался и приковывал к себе внимание своего слушателя страстностью речи…»

ДОСТОЕВСКИЙ (продолжая). Разом прекратились все драки, ссоры, тайное пьянство и воровство! Лица каторжан словно осветил какой-то иной, внутренний свет всеобщего светлого дела. Наконец наступил с нетерпением ожидаемый день. Залу — это был тюремный каземат — освещали сальные свечи, и она быстро наполнилась нашим тюремным населением. Очень скоро образовалась огромная толпа, сдавленная, стиснутая со всех сторон, на подоконниках — тоже целые толпы опоздавших, но все вели себя тихо и чинно, и что за странный отблеск детской радости и ожидания сиял на этих клейменых лбах и щеках!..

Мария, слушая Достоевского, не столько следит за содержанием его речи, сколько любуется этим солдатом, разом преобразившимся в актера, оракула, вдохновенного и даже красивого рассказчика…

ДОСТОЕВСКИЙ. А хотите, я расскажу вам что-нибудь смешное? Скажем, про то, как я принял подаяние? Это было три года тому, в каторге. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Как всегда, я был в кандалах. Навстречу мне шли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова… Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и подала ее девочке. Та бросилась бежать за мной. «На, несчастный, возьми Христа ради копеечку!» — кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руку монетку. Я взял, и девочка возвратилась к матери, совершенно довольная… Смешно, правда?

Мария смотрит на него без улыбки, но с тем значением в пронзительном взгляде, с каким женщина решает судьбу завязавшегося романа.

Достоевский, сунув руку за пазуху, достает узелок на тесемке. Развязав тесемку, извлекает из узелка темную медную монетку — четверть копейки. И протягивает Марии на открытой ладони.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я сохранил ее. Это мое главное сокровище, это фантом обращения моей прежней гордыни в христианство. Возьмите же, это все, что я сегодня могу вам дать. Но когда-нибудь… О, Мария, ради вас я когда-нибудь сниму даже звезды с неба!

Веранда в доме генерал-губернатора. Утро

На веранде за завтраком генерал-губернатор, ложкой черпая из туеска янтарный мед с покрошенным в него хлебом и запивая это блюдо холодным кумысом, звонит в колокольчик.

Тут же на веранду входит адъютант.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Флейту.

Адъютант уходит.

Генерал-губернатор поворачивается к Врангелю, сидящему с ним за одним столом и уплетающему глазунью из пяти яиц.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (отечески). Намедни я получил письмо от твоего отца. Он там, понимаешь, очень обеспокоен — что у тебя, барона и прокурора, за дружба с этим социалистом и каторжником, замышлявшим против царя?

ВРАНГЕЛЬ (прекращая есть, испуганно). Ваше превосходительство, я же сколько писал папа, да и вам докладывал — Достоевский отрекся от своих заблуждений!

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Это он тебе так говорит. Но я-то знаю: самое опасное для русского мальчика — это влияние революционера. Я же вас вижу насквозь: ваша душа тянется ко всему «прекрасному и высокому», а им — безбожникам — как раз таких и надо.

ВРАНГЕЛЬ. Густав Христианович, поверьте моему честному слову: Достоевский — глубоко верующий человек! Он и меня укрепляет в вере. Клянусь вам, что за всю свою жизнь я не встре…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (насмешливо). Ай-ай-ай!

Входит адъютант с уже открытым футляром флейты. Нагнувшись, подает эту флейту генерал-губернатору.

Генерал, продув мундштук и пожевав для разминки губами, прикладывается к флейте и начинает играть.