Читать книгу - "Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина"

— Ах, Александра Григорьевна, да с вами просто крышей поехать можно! Ну, зачем, объясните, зачем вам звезда на асфальте Арбата с именем? Да-да, я понимаю, не с именем — с названием агентства. Ну вот поверьте мне — это совершенно лишнее. Нет? Ну, хорошо, будем говорить откровенно, вот есть эта звезда, вот — я. Что-то из этого в вашей жизни лишнее. Выбирайте что!

Я несу эту чушь не от глупости, а от совершеннейшей безысходности. Впрочем, нет, я говорю достаточно честно:

— Поймите, если вы наняли меня, значит, вы мне доверяете. Если нет, то давайте расстанемся…

— Обычно я угрожаю неугодным мне работникам увольнением. — посмеивается маман, после чего кивком головы показывает на чайник, — С тобой — все наоборот. Чуть что, ты грозишься уволиться! Это бесчестно!

— Бесчестно то, что вы делаете! — я не намерена сдаваться. Нет, чайник я, разумеется, поставлю, и кофеек нам с ней налью, но это к делу отношения не имеет… — Вы обещали работу, а вместо этого — взяли меня на содержание!

— Обычно люди мечтают о таком повороте событий…

— Со мной — все наоборот!

Объективный взгляд

Два однотипных профиля нависли над столом. На одном чуть больше косметики, а некоторые места покрыты рябью морщинок. В целом он мягче, ухоженнеее, местами прикрывающие шею полудлинные осветленные локоны делают его женственнее — это маман. Второй профиль кажется резким — выпирающие скулы, скрещенные брови, торчащая вертикально вверх рыжая челка, глубокая впадина на подбородке — это Сонечка. Обе тонконосые, синеглазые и разгневанные. Смотрят исподлобья, нависнув над столом с разных сторон. Скрещивают взгляды, словно шпаги, меряются силами.

Они так похожи, что происходящее воспринимается, как хорошо отрепетированный спектакль.

— Давайте еще раз обговорим условия моей работы. Я беру на себя обяза…

— Перестань, — маман вдруг делается очень усталой. — Хватит, не могу слышать. Сплошная работа. Бизнес-бизнес… И даже от собственной дочери те же разговоры. Я ужасна, да? — маман вскидывает на меня покрасневшие вдруг глаза. — Деспотична и полна самодруства, так?!

Э-э-э, да у нее, похоже, что-то личное. Везде и всегда маман славилась своим хладнокровием. Что же это делается? Ее ставшие немного пухлыми в последнее время белые кисти рук немного дрожат. Понимаю, что нужно взять сейчас эту кисть ладонями, сжать по-дружески и с участием… Понимаю, но совершенно не представляю, как это сделать. Надо же! А ведь в сознательном возрасте я ни разу до нее не дотрагивалась. Уже даже когда отношения наладились, и я прониклась к этой женщине громадным уважением, маман все равно казалась мне прекрасной и неприступной, как музейный экспонат. Выжимая воспоминания детства, я могла восстановить ее запах — она всегда пахла свежей листвой и почему-то лимоном, а вот ощущения от прикосновений к ней совершенно не восстанавливались в памяти.

— Я устраиваю диктатуру, не считаюсь ни с чьим мнением, так? — она глянула на меня в упор и с таким укором, будто это я, а не она сама, произнесла последний текст.

— Не во всем, — конечно же, я тут же иду на попятную, — Но вот в вопросах рекламы агентства, точно… А что? Отчего вы увлеклись самобичеванием?

— Так, ничего, — маман решительно встряхивает волосами и, скрестив руки на груди, отходит к окну. — Цитирую одного хорошего знакомого. Редкий подлец! И при этом, ты знаешь, такой хороший человек, такой глубокий, такой понимающий… — минуты слабости прошли, маман делает пару быстрых, маленьких глотков кофе, опустошает полстакана воды, запивая и снова усаживается за стол, — А про звезды ты зря бузишь. Это хорошая реклама. И недорого. Проблема только в том, что телефоны и адрес у нас может сто раз еще поменяться, а перебить надпись потом уже будет нельзя. Я специально вызвала тебя, чтоб ты решила этот вопрос.

— Вы собираетесь еще и координаты писать на этой звезде??? — легкое головокружение валит меня обратно за стол. Нет, работать с ней становится все невыносимее. Что она там говорила про сумасбродство и самодурство? — Понимаете, была бы я вам посторонним человеком, с радостью бы любую вашу блажь бежала б оговаривать. Деньги ваши, откаты у рекламщиков — мои. А если не откаты, так, по крайней мере, очень доброе расположение — я ведь представитель такого крутого заказчика…

— Именно поэтому я и не хочу брать людей с улицы на эту должность. Не терплю, когда меня обманывают, поэтому никогда не создаю ситуаций с искушениями…

— Да, я помню. Только дайте же мне договорить, а то забуду, и потом ни в жисть не сформулирую. Так вот, именно потому, что я вам не посторонняя. Именно потому, что по вашим поступкам будут судить и обо мне… Да и вообще оттого, что мне не все равно, какой у вас сложится имидж… Поэтому я очень вас прошу отказаться от всех ваших сумасбродных идей и довериться мне. А лучше — любому хорошему профессиональному агентству. Я могу представить вам людей. Замечательных, талантливых, понимающих…

— Деточка, — маман, вопреки всем правилам, закуривает и чиркает зажигалкой возле моего носа. — Мой имидж уже давно сложился. Теперь я имею право тратиться на развлечения. А вся эта реклама, по сути, — просто развлечение. Поверь, агентству недвижимости ничего, кроме специализированных изданий, вообще не нужно… Но если мама хочет повеселиться со звездочкой, что ты можешь иметь против?! Ты же когда тебе скучно, маешься всякой безобидной дурью. Стишки там издаешь, всякие «Нараспашки» выпускаешь…

Самое грустное, это ощущать полное свое бессилие оградить близких людей от их собственной глупости. Все-таки маман немного сумасшедшая. Говорят, иначе и не могло быть. Моя бабушка по маме, говорят, к старости стала вообще неуправляемая. Самый милый из ее бзиков маман пару раз мне охотно рассказывала. Программу «Время» в те времена вел молодой и неспешный джентльмен, из тех, что всегда нравятся пожилым леди (никто из нас не помнит его фамилии). Бабушка чувствовала его повышенное внимание к себе и считала невежливым отвечать молчанием. Она писала записки, разворачивала их к экрану и требовала, чтоб ее подвезли поближе к телевизору. Так, не отвлекаясь от основной работы и не выказывая перед остальными телезрителями своей встревоженности, диктор мог узнать, что заслужил благосклонность. «Вчера вы смотрели на меня непозволительно! Но я прощаю вас» — писала ему бабушка, когда была чем-то расстроена, или: «Я вас тоже люблю!» — если пребывала в хорошем настроении. И это был не столько маразм, сколько увлеченность натуры. Ей так важно было придумывать себе какую-то игру, в которую можно было бы верить…

Вот и маман со своими звездочками явно туда же катится. Зато у нее в агентстве стабильно, сытно и престижно… Господи, ну с чего Павлик взял, что это компенсирует тягостность от моего бездействия?!?!

— «Женские факи» — лучший в мире журнал! Я ни черта не делаю и получаю за это деньги! Зашибись! — радостно провозгласила Марина после очередного серьезного разговора с Вредактором.

Это было еще в те далекие времена, когда мы с ней обе работали в редакции журнала «Женские факты». Я на тот момент уже ушла из ТЮЗа, уже обнаружила в себе человека с природным чутьем языка, уже поработала внештатным корректором во множестве мест и на постоянную работу в этот журнал была принята без всяких вопросов. Марина, конечно, работала журналистом, хотя настояла — и это взаправду очень смешно выглядело — чтобы в трудовой было написано: поэт. «Настоящий поэт виден по стихам, а вовсе не по бумажкам со званиями», — презрительно фыркала она, но неизменно каждому заново встреченному старому знакомому горделиво демонстрировала ксерокопию трудовой. — «Это отвратительно, но мне некуда было деваться. Записали без моего ведома!» — оправдывалась она со смешками.