Читать книгу - "Рельефы ночи - Елена Крюкова"

«Замолчи! — я закрыла рот мужа ладонью. — Зачем ты!»

«Ну тогда я твой портрет напишу. Обнаженную натуру. Разденешься и будешь позировать. Ты ведь у меня красивая».

«Еще красивая. Завтра уже не буду».

Игла торчала из чертовой кожи куртки серебряной, жадной занозой.

7.

Я знала, что за котов не молятся, вообще по-церковному за зверей не молятся, запрещено, молятся только за людей, живых и усопших. Но я все равно молилась за нашего погибшего кота перед иконой Божьей Матери «Знамение». Богородица, на золотом фоне, поднимала золотые руки; у нее на животе, в золотом круге, сидел и улыбался маленький Спаситель, и оба Их лица, Матери и Сына, излучали золото чистой, солнечной радости.

«Всякая живая душа — твоя, Господи, и сохрани в Небесном Царстве Своем душу милого нашего, умного котика, красавчика родного… пусть он, у Тебя, так же мышей ловит… так же за кошечками гоняется… так же песню, песню вечную поет… Тебе поет, Господи…»

Что я бормотала — я не понимала.

Нет, я, конечно, не только за кота молилась. Я молилась и за Осипа и его дружков, чтобы Господь вразумил их, наставил на путь истинный; я молилась за маму, еще живую, старенькую, дай ей Господи еще пожить на свете; молилась я за душу покойной Гули, первой супруги мужа моего, а она некрещеная была, и мусульманство тоже не приняла, а креститься перед смертью так и не успела, хотя и хотела, так тем более нужно о странствующей душе молиться, чтобы она обрела долгожданный покой; и о муже моем, труженике вечном, работнике старательном, художнике золотом, молилась я, и о том, чтобы он любил меня, дуру такую, слезливую.

И однажды мне во сне явился Марс.

Он явился торжественно и чудно, как царь котов. Усы вокруг его счастливой, толстой и пушистой морды торчали в разные стороны, как серебряные стрелы. На лбу был, черными полосками, начертан древний зверий знак: «ГОСПОДИН». От белой манишки на мягкой шерстистой груди исходило царское сияние. А как сверкали глаза, изумрудины, крыжовничины! Искры рассыпали! Лучше салюта! Моим глазам больно стало. Я протянула к коту руки и тихо спросила, сама себе не веря:

— Марсик, ты жив? Котик, ты жив?!

Кот изогнул полосатую спину, вытянул вперед длинные, кудлатые лапы, выпустил когти, сладко, длинно потянулся, поднял кверху зад, распушил хвост, и из его глотки донеслась до меня знакомая сложная фиоритура:

— М-р-р-р-ряоа-а-а-а!.. грр-р-р-рмр-р-рах… Миа-и-и-и-иррр!.. Муау-оу-у-у-у…

Он снова разговаривал со мной. Он пел мне арию. Он читал мне проповедь. Он был мой маленький звериный священник, мой родной шерстяной ребенок, мой полосатый выкормыш, и плевать мне было на то, какие тысячи, миллионы котов нянчили и тетешкали принцы и короли, магнаты и царевны, крестьянки и углекопы, санитарки и генералы, — это был мой, мой, слышите, только мой кот, и он снова был жив, и я видела его и слышала. Он пошел ко мне в руки, доверчиво, как раньше, я схватила его, погрузила лицо в его полосатый, как матрац, шерстяной бок, крепко поцеловала его в хищную, веселую, усатую морду — и крикнула:

— Марс! Мой Марс! Я так люблю тебя! Тебе хорошо там?

Я понимала, что вижу сон, поэтому и спросила его — «там».

— Ми-и-и-ау-я-а-а-а, — ответил он довольно, — мр-рр-аоу-у-у!..

И я перевела это так:

«Очень, очень хорошо, просто прекрасно. Другой мир есть. Не только для людей, но и для зверей тоже. Я там ем каждый день свежую рыбу, и у меня есть там жена! Красивая кошечка, да… Но я ей изменяю. Кот я и есть кот! А ты Осипа не ругай. Не кляни ты его. Когда он вырастет большой, и станет человеком, и однажды будет умирать — он все, все, все сам поймет. А теперь пусти меня. Я пойду».

И я разжала руки, и кот вышел из моих рук, и форточка опять была открыта, и близко, близко мерцала под форточкой земля, и кот прыгнул, поднял, как факел, хвост, и под хвостом я увидела у него два пушистых плотных шарика — знак его мужества, победы и любви.

Прежде чем прыгнуть, кот повернул голову, и в болотной зелени глаз зверя я прочитала:

«Если можешь — укради у Осипа пистолет. Не доведет он его до добра. Будь ему настоящей матерью. Береги его. Спаси его».

— Как же я его спасу, — горячими губами сказала я, а мне показалось — я мяукаю хриплой глоткой, как кошка, — как же спасу я его, ведь каждый сам живет свою жизнь, и на его оружие я не имею права, он сам его купил, он сам из него стрелял, он сам свою судьбу ищет, чтобы она встала под черное дуло?!

Прыг! Стук лап о мокрое стекло. Стук дождя о железный карниз. Стук времени о ржавую жесть. О щеку мою, в грудь мою, в сон мой кто-то стучится. Кто-то хочет, чтобы проснулась я. Кто-то хочет, чтобы я снова, снова, снова жила.

И трехцветная наша, скромная, старая, молчаливая кошка Шурка, будто муж сам озорно выпачкал ее, вымазал, вывалял в рыжей краске, в белилах, в сиене жженой, прыгнула ко мне на кровать, и сон ушел, а дождь все шел, все молотили капли о стекло, о стреху, о ржавый старый карниз.

И я прижала кошку, поющую страстно и хрипло, к еще живой груди и почувствовала себя старой, очень старой.

И поняла: каждый, и зверь и человек, когда-нибудь умирает — впервые.

А потом — рождается. Тоже впервые.