Читать книгу - "Монахини и солдаты - Айрис Мердок"

Был, возможно, один случай suppressio veri.[67]Тим никогда не говорил Гаю о Дейзи. Конечно, к тому не было какого-то особого повода. Гай не спрашивал Тима о его личной жизни вообще, и в частности о Дейзи, на которую (на той злополучной вечеринке), несомненно, вряд ли обратил внимание. Тим после того (а прошло уже несколько лет) ни разу не упоминал о Дейзи в доме на Ибери-стрит. Было ясно, что больше он не сможет взять ее с собой, даже если она изъявит желание пойти. Тогда она выказала столько спокойной злобы, столько «хамского презрения», что он лишь надеялся, что ее там забыли. Позже Тиму показалось, что когда он просил у Гая денег, то упомянул о Дейзи, отвечая на какой-то из вопросов Гая. Но удержался и ничего не сказал о разгульной жизни, которую вел со своей милой, дотошному, несмотря на всю его сдержанность и снисходительность, Гаю Опеншоу.

Поскольку Тим никогда не заглядывал вперед, то и не говорил себе, мол, Дейзи и я будем вместе вечно, я умру в ее объятиях, она в моих. Но сам дух их отношений как бы подразумевал это, хотя Дейзи тоже не говорила об этом. Они были неразделимы. Тим рисовал их в виде птиц, лис, мышек и прочих пар пугливых, невероятно единых созданий, живущих, не привлекая к себе внимания. Lanthano. Они были как Папагена и Папагено.[68]Он сказал об этом Дейзи, которая, хотя и не любила оперу, согласилась с ним. Папагено должен был пройти через суровые испытания, чтобы заслужить свою истинную половину; и подобно ему Тим в конце концов тоже будет спасен, несмотря на свои недостатки. И теперь, чувствуя, сколь неразрывно, но сколь еще неполно он связан с Дейзи, Тим порой спрашивал себя, не предстоят ли и ему испытания, чтобы окончательно обрести ее.

Вернемся назад, в «Принца датского», где к этому времени Тим проглотил один из двух кусков хлеба, чеддер, одно овсяное печенье, помидор и половину кекса. Дейзи съела кусок хлеба, стилтоновский сыр, три печенья, помидорку, холодную баранину и остаток кекса. Еще они купили здесь же сэндвич с ветчиной, один на двоих, решив, что яйцо по-шотландски позволить себе не могут.

— Кто там был сегодня? — спросила Дейзи, имея в виду Ибери-стрит. Презирая «мерзкую компанию», она тем не менее иногда заставляла Тима навещать их и со злорадством интересовалась, что там происходит. Она даже переняла выражение Гая les cousins et le tantes.

— О, Стэнли, Граф, Виктор, Манфред, миссис Маунт…

— Но не Сильвия Викс?

— Нет…

— Она единственная из пассажиров той инфернальной galère,[69]кто понравился мне. Жертва своего проклятого мужа. — По случаю незабвенной вечеринки Дейзи выведала всю историю замужества Сильвии.

— Вот тебе новая подставка под кружку. Нравится?

— Да, спасибо. — Дейзи собирала подставки под пивные кружки. — Посмотрим правде в лицо, мужчины — звери. Ну, кроме тебя. Спасибо за жратву. Когда ты пришел, дождь еще не кончился?

— Нет, шел, небольшой.

— Тут Джимми Роуленд с этим идиотом Пятачком опять нажрались.

— Дейзи, я кое-что не сказал тебе.

— Что-нибудь ужасное? Заболел?

— Нет. Я не буду преподавать в следующем семестре.

— То есть тебя выгнали с работы?

— Можно и так сказать.

— Проклятье! И я тоже кое-что не сказала тебе. Мне снова повысили плату за квартиру. Я б еще выпила двойной.

Тим пошел за виски. У стойки он оглянулся на Дейзи и улыбнулся ей. Иногда она ходила в джинсах и старой фуфайке. Иногда обряжалась, как на маскарад. (Не могла расстаться с детской жадной привычкой покупать грошовые тряпки.) Этим вечером на ней были черные колготки в сеточку, широкая хлопчатая юбка густо-синего цвета, туго стянутая на тонкой талии, и нелепая желтоватая блузка с отделанным кружевом декольте, купленная в магазине подержанной одежды. Тонкую шею тесно охватывало стеклярусное ожерелье. Темные с седыми нитями волосы зачесаны за уши, так что вырисовывался узкий череп. Губы ярко-красные, румяна на щеках, под большими удлиненными глазами положены темно-синие тени. (Бывали дни, когда она не пользовалась косметикой.) Лохматый старый шерстяной кардиган, который она надевала под пальто, лежал у нее на коленях. Юбка поднята очень высоко. Было в ней что-то экзотическое, привлекательное, грубое, вульгарное, что трогало его сердце. Несмотря на всю свою рисовку, она была совершенно беззащитна.

Тим был в узких серых твидовых брюках, старых, но приличных (джинсы он не любил), и свободном бирюзового цвета шерстяном свитере поверх светло-зеленой рубашки. По счастью, с лучших времен у него осталась хорошая и практичная одежда; шерстяные вещи стоили сейчас кучу денег. Он любил, чтобы вещи подходили друг другу по цвету, и часто собственноручно красил их с величайшей осторожностью.

— Спасибо, мистер Голубые Глаза,[70]ты очень добр. Что будем делать без денег, черт бы их подрал? Деньги — вещь серьезная, деньги — вещь нешуточная. Дойдем до того, что будем пить опивки в пабах, как ирландцы католики — остатки вина причастия.

— Я хочу, чтобы ты вернулась к живописи, — сказал Тим, — по-настоящему. — Он не уставал время от времени повторять ей это, вдруг подействует.

— Забудь об этом, дорогой, я не могу писать. Я имею в виду, не буду. Знаю, ты думаешь, женщины неспособны заниматься живописью, потому что у них нет сексуальных фантазий…

— Я так не думаю.

— Во всяком случае, денежный вопрос это не решит, если я возьмусь за живопись. Я прозаик. Пишу роман. Лучше ты еще нарисуешь несколько своих кошечек. У каждого в этой дурацкой маленькой стране есть картинка с кошкой, и они хотят купить еще.

— Я рисую Перкинса, сделаю серию, но это даст сущие гроши.

Тим понимал, что Дейзи с ее претензиями на духовность ни за что не станет рисовать сентиментальные картинки с кошками, и хотя это было в каком-то смысле прискорбно, однако он ценил этот факт как свидетельство несгибаемости, до какой ему было недостижимо далеко.

— Господи, если б мы только могли сбежать из проклятого Лондона, я уже начинаю психовать, до того устала от все той же надоевшей картины, хорошо было б для разнообразия перебраться куда-то в другое место.

— Да, хорошо бы.

Это они тоже часто говорили друг другу.

— Как было бы хорошо не думать все время о деньгах!

— Я подыщу другую работу, любую работу, а тебе нужно пить поменьше, черт, не можешь хотя бы попытаться?

— Нет, черт, не могу! Я бросила курить, чтобы доставить тебе удовольствие, это что касается самоограничения. И не прикидывайся, что собираешься пойти мыть посуду в ресторане или сделать что-нибудь в этом роде, ты же знаешь, это не по тебе, последний раз все кончилось слезами.