Читать книгу - "Сигареты - Хэрри Мэтью"

Фиби осознала, что по одну сторону что-то светится и вроде бы раздается какой-то голос. Она выключила проигрыватель. Свечение исходило из единственной пустой стены ее палаты слева от нее, за окном. В середине там образовался хрустальный круг. Внутри этого круга стали возникать наложенные кольца кристаллического камня, освещенные голубоватым светом откуда-то позади них. Эти голубые кольца раскрывались внутрь, становясь ярче по мере того, как отступали через самосоздающуюся даль, сужавшуюся в сияние глубоко внутри скалы,– эту конечную точку Фиби воспринимала как чисто белую, слепящую и теплую. Пока она лежала, улыбаясь в этот чарующий свет, из дыры бесшумно вылетела птица. «Моя птица вновь заговорит со мной?» Сам этот ворон-сыч побелел. Он исчез среди теней палаты, а вновь возник уже внутри бело-голубого тоннеля – вновь летел к ней. Фиби снова услышала голос. Он звал ее по имени.

–Кто это?– спросила она.

–Твой старинный дружок,– ответил голос.– Сама знаешь кто.

–Уолтер?– Неотрывно глядя в сияющие круги камня, она мимолетно заметила что-то похожее на мужчину в профиль. Узнать его она не могла, хотя он ей напомнил незнакомца в поезде домой из Белмонта.– Я вас не вижу.

–И не надо,– донесся ответ.– Я жду тебя.

–Спасибо, но я разборчива с друзьями.

–Ладно тебе, Фиби. Тут здорово.– Парящая птица вновь свернула в тоннель, показывая ей путь. Все тело Фиби покалывало от живости.

–Спасибо. Мне и здесь неплохо.

Привидение медленно померкло. Через минуту в ее палате уже не осталось никакого света, кроме отблеска ее стакана воды, слабого синеватого нимба ночника, красной точки на панели проигрывателя. Фиби лежала в постели, жалея, что с нею некому посмеяться.

Проснувшись, она ощутила бодрость. Свечение тоннеля все еще согревало ее, и она вспоминала профиль человека с крепкой приязнью. Он мой наставник, решила она. Именно его я пойду искать, как только покину эту свалку.

От ее необычайной живости врачи и медсестры сияли. Она дала себе слово больше не обращать внимания на собственные неудобства. Позже в тот день, пока температура у нее изматывающе поднималась и падала, она осознала, что тело у нее опять переживает кризис. Как и лекарство, которым лечили это тело, его расстройство теперь принадлежало миру вне ее. Ночь подступала, а Фиби надеялась, что в тоннеле появится ее безымянный наставник. Хоть он и не появился, память о нем продолжала чаровать ее и дальше, и рано поутру назавтра, еще до рассвета, ей даровано было некоторое утешение. Птица ее, которую она не видела накануне, вернулась к ней в палату, ее первая чернота восстановилась, и вновь принялась птица описывать свой привычный эллипс. Однако ее крылья не издавали ни звука. Она быстро набирала скорость и вскоре уже летала так быстро, что Фиби не успевала за нею следить. Но не возражала – она ликовала. Вслух же произнесла:

–Смотри, как птичка летает! Бабуля, ты меня утомляешь. Я думала, ты за меня.

Птица вертелась, будто узел раскрученного лассо. Сердце у Фиби скакало, пока она смотрела на нее.

–Я была б не прочь, если б ты просто отомкнула литавры у меня в грудном комоде и чуть замедлила их. Бабуля, хотя бы поговори со мной.

Фиби села.

–Где мой кавалер, скажи, молю? Каталепсия проглотила язык? Ладно, но однажды я снова хочу поехать верхом. Подумать только, теперь я могу купить себе гнедую. Конина будет моей. Я поскачу верхом в погоне за моим верным яблочком, слышишь? Меж тем именинница полна жажды.

Она откашлялась и закашлялась.

–У меня в горле полно чертополоха. Хочется утолить столько жажд. Перво-наперво скоро настанет время любви. У меня не было оргий уже тринадцать выходных. Это бойкот, не меньше. И вот с кого именно мне хочется начать – с бойзеновых ягод и их больших банджо.

Фиби уже не было дела, слушает ли ее птица.

–Затем славный листок латука постарше для зеленой юности, полный намеков и спинальных прихватов. И наконец, я хочу мужчину моих мечтательных ног откуда-то из междупрочья. Когда эту личность я люблю, ей бы лучше следить за своими взглядами! Как у бывшего корпуса деликти^[58] (почти), у него костяшки и извращенья сравнимы с тем же у рьянейших елизаветинских десперадо^[59], а ты же знаешь, до чего шикарны и убийственны они могут быть!.. О… Элизабет…

Она попыталась различить в сумраке портрет.

–Я не забыла тебя, ни на секретик. А если б ты была той самой? Я вижу нас в нашей теплой и милой гостиной, две утробы вместе, жена к жене. Мне б такое могло понравиться. Свидетельницы грез друг дружки… Но тогда к кому мне бабочкать (и к кому мухать тоже)? Кого мне вафлить, кого бабушкать платком? Чтобы сюсюкать, мне нужны настоящие младенцы, и я не могу не думать про всех тех недовольных с их несуразицей и отдельными зубцами, разбросанными как леденцы, как забытая мебель.

Фиби засмеялась.

–Вот вам пухлявый предвестник на всю жизнь! Канифасная квартирохозяйка превращает подвыпивших неудачников с востока в ломаные пирожки и нарциссы ее космологии! Ибо что прибавят они ко мне самости моей и я? Небезынтересное ничто. Я сама себе космонавт, все равно спасибо, и моя личная вселенная простерлась от поеденных миром четок до вертлюгов ветроносных Галаадов… и, что б это ни значило,– добавила она,– клянусь, это правда.– Она огляделась.– Мои птицы распростираются – привет, бабуля!– а может, это мое тулово.

По траектории полета птицы вспыхнул ливень искр.

–Я и тебя не забыла. Ты всегда была и будешь моими неземными вылетами. Отпад! Ты вышла из моей слепой кишки, из чресл на карте неба, ты со своею кожурой чешуйками, и вот тогда-то я и поняла. Что еще вообще могу я знать? Из Восточной реки к проливу Длинного острова и дальше в море, над которым ты так хитро мерцаешь. Зима, лето, снова зима, по тем местам, откуда мы и не уезжали, а всего-то и нужно нам, что высидеть все кино – и мы уже там! Рождество! Почему это не родина? Бабуля, скажи мне, что ты сова-полуночница. Я хочу выйти наружу и посмотреть, столько веселья и чепухи я упускаю – ракеты проносятся сквозь кости. Бабуля, где мой световой фонарь? Что не так?– Фиби громко спросила это у кружащей птицы, которая уставала, и Фиби могла этому сочувствовать, поскольку от восторга своего сама запыхалась. Смотрела, как птица, опускаясь, замедляется, уже ослепительно белая, постепенно оседает, пока не упокоилась на полу рядом с ее кроватью,– вот только, к удивлению Фиби, в той части палаты пола не было: птица обрывисто рухнула – прочь из виду и слуха.