Читать книгу - "Ангельский рожок - Дина Рубина"

Отдельным переулком стояли то ли вьетнамцы, то ли китайцы с перемётными сумами разного плёвого, но культурненько запаянного в целлофан шмотья.

В самом сердце рынка, на небольшой площади, не заставленной прилавками, на расстеленных газетах, на ковриках, кучками было разложено старьё – копайся на здоровье, выбирай, что приглянулось. В Польше в то время уже можно было купить почти всё, но стоили товары недёшево, а на рынке люди изрядно экономили.

Здесь продавалось всё, что душа пожелает, всё, что нужно и не нужно в хозяйстве и в жизни: продукты, текстиль, косметика, янтарь и гжель, самовары, – и великаны, и крошки сувенирные; продавались новые и пользованные краны-унитазы, кое-какая мебелишка, гвозди-шурупы, слесарные и столярные инструменты, а также всевозможные часы – от наручных, в том числе советских-армейских, до каминных, красоты изумительной, до напольных гренадеров. Отдельно и как-то бытово, как картошка, продавалась война: пистолеты, гранаты, патроны… За десять тысяч злотых один мужик предлагал почти новый автомат Калашникова с боеприпасами. А уж советскую военную форму, полное обмундирование, медали и ордена и вовсе можно было недорого сторговать.

«Якальна», включённая в Надежде на полтораста ватт, торговалась, не спуская цены, на «товары оптом» не соглашалась. Весьма скоро она уже понимала две-три фразы и бойко отвечала по-польски. Стоило ей услышать: «То може пани жартуе: таки шмэльц то и за дармо не варто брачь»^[6], она бойко отвечала: «Спрубуй пан зналэжчь таней!»^[7]

Разговор между мужиками часто был сдобрен матерком, но не грубым, а так, для красочности. Словечко «курва» употреблялось почём зря и служило в предложении знаком препинания.

Она держалась молодцом, растирая уши и сильно топая ногами по снегу, в глубине души кайфовала: товар уходил, злотые копились. «Якальна» внучку бы одобрила. Она дула на замёрзшие руки и бодро прикидывала: не выйдет с издательством, сделаюсь «челноком».

Вечером, замёрзшая и голодная, брела в милую, но тесную квартирку Станислава на улице Столярской.

По пути разглядывала витрины умопомрачительных кондитерских и кафе: больше всего на свете ей хотелось выпить настоящий, не из банки, кофе с пушистой пористой пенкой и съесть одно из обольстительных пирожных, красочный хоровод которых в витрине кружил ей голову.

Город ей нравился: он был дружелюбным, иностранным, заманчивым – её первая заграница! Небо над частоколом узких разноцветных фасадов казалось высоким и стремительным, по нему с бешеной скоростью мчались пузатые, с низкой осадкой, бурые тучи-корабли. Она шла и разглядывала улицу – снизу вверх, в ширину и вдаль: там, в перспективе, часто громоздилась церковь с мощными колоннами и высоченным куполом, и казалось, что кто-то по ошибке занёс на сцену декорацию из другого спектакля, и теперь та громоздко и некстати выглядывает из-за кулис.

Почти на каждой улице в шеренге красивых старинных домов размещались пивные, кондитерские, пабы или варьете. Каменные ступени с узорными чугунными перилами сходили в полуподвал, и так хотелось заглянуть туда, спуститься по лестнице в уютный золотисто-коричневый сумрак, подсвеченный лампами в стиле «тиффани», вдохнуть восхитительные, до головокружения, запахи еды…

Но она держала себя в ежовых: ишь чего! Вкусненького ей захотелось!

И упрямо продолжала свой путь – до угла улицы, до дома с чугунной вензельной калиткой, где на каждом кирпичном столбе сидело по чёрной горбатой вороне, заворачивала за угол и выходила к каналу, а там покачивались высокие голые мачты. И казалось, что недавно тут проходил крестный ход, но хоругви сняли, а голый остов теперь качается на ветру… Над серой морщинистой водой летали хрипатые чайки и орали, как пьяные матросы, вполне различимыми ругательными словами.

Она стояла у воды, щурила глаза, слезящиеся от порывов ледяного ветра, и, стягивая на горле мягкий ворот старой зимней куртки, повторяла себе: «У меня будет большой красивый дом… И я поеду, куда захочу: в Италию, во Францию… в Тунис! Куплю себе двадцать пирожных и съем за один присест. И буду делать книжки, много хороших книг. Всё это будет в моей жизни. Будет, будет, будет!»

Наконец настал великий день, и Станислав повёз Надежду в издательство. К тому времени она распродала почти все свои запасы и даже принарядилась: купила тёмно-зелёное шерстяное платье и сапоги на деликатном каблучке, а нитку мелкого розового жемчуга надела ей на шею жена Станислава, Гражина.

Сам Станислав, рекомендатель и переводчик, тоже прекрасно выглядел: в сером костюме, в бордовом галстуке, с бордовым же платочком, углом торчащим из нагрудного кармана. Станислав смешно скашивал на него глаза и называл «свиным ухом».

«О Божене Озерецкой пока не заикайся», – посоветовал он, и, когда Надежда увидела, а главное, услышала директора, пана Ватробу, она этот совет оценила вполне.

Маленький и щуплый, лысый как колено, пан Ватроба был элегантен и высокомерен. Надежда сильно волновалась и потому запомнила только его до странности маленькие ноги в ботиночках, явно сделанных на заказ. Они сверкали, забавно отзываясь такой же сверкающей лысине, и можно было бы мысленно пошутить, что и ту, и другую поверхности пан Ватроба может чистить одной и той же тряпочкой с ваксой… Но шутить не хотелось.

Непонятно, почему эта встреча называлась собеседованием и для какого такого перевода прибыл с ней Станислав – Надежде не удалось вставить ни единого слова. Станислав сосредоточенно слушал и кивал, иногда легко касаясь локтем руки Надежды, незаметно этим её подбадривая… Говорил один пан Ватроба. Он говорил и говорил, притоптывая ножкой, почему-то всё больше раздражаясь, будто ему кто-то возражал. Видимо, попросить его умолкнуть минуты на полторы, дабы претендент на должность смог бы услышать – что, собственно, до него хотят донести, – было стратегически неправильным. Станислав кивал, Надежда вежливо мрачнела.

По обратному пути так же мрачно она слушала Станислава, его запоздалый и сильно смягчённый перевод.

Как он и рассказывал в первый день, махина «Titan-Press» выпускала в свет огромное количество печатной продукции. Титаническая мельница вертела адские жернова: европейскую классику, польских авторов, англоязычные детективы, кулинарные книги, порнуху, женские страдания, пособия по успешному ведению бизнеса, наконец, Камасутру – вечную и бессмертную кормилицу вечно вожделеющего человечества. Россию они считали страной отсталой и малокультурной, вообразить не могли, что там, как и в Польше, благодарные читатели заглатывают книги любых жанров, тем более после многолетнего книжного голода.

Задумывая экспансию на российский книжный рынок, они успели отдать в перевод множество книг (пяток из них, в холщовой сумке, выдала Надежде на ознакомление секретарша пана Ватробы Богумила). Беда лишь в том, что переводы эти делали отнюдь не профессора, вроде Станислава, а студенты, причём студенты нерадивые.