Читать книгу - "Таун Даун - Владимир Лорченков"

Дима снова говорит о пулеметах, его речь начинает напоминать мне ритмичное их постукивание. Он словно красноармеец из фильма про Чапаева и «белых». Лег за бугор, вытащил пулемет – пулемет слов, с языком вместо ствола – и давай отстреливаться. От всего. От черных, белых, индусов, детей, взрослых, проституток, монахинь, Молдавии, Канады, работы, жизни, бабочек, клопов, шерсти кошачьей, собачьей, крысиной, страха, воспоминаний, обрезанного поца, посиневшего в Магадане… Дима держит оборону от всей жизни. С мрачным удовлетворением он отмечает, что мне еще предстоит понять причину болтливости грузчика. Нужно, понимаешь ли, говорить друг с другом, сообщает он мне.

Мы прилаживаемся к большому шкафу и едва поднимаем махину, как вываливаются полки. Селем сходит на пол лавина грязных вещей. Индуска испуганно прижимает пухлые руки к волнам жира, бегущим по телу. Девочка, уронив куклу, отбегает в угол. Дима с руганью вылезает из страпа. Клиентам лень готовиться к переезду, и они оставляют полки в шкафах, что делает те в два раза тяжелее. Дима так ругается, так сопит… Можно подумать, обделается сейчас от злости! Мне плевать. Я стою на паркете квартиры, совершенно уничтоженной, разоренной – все испорчено, все погублено, сожжено, порвано, сломано, – и смеюсь. Наша работа – поднимать тяжести. Так какая разница, окажется одна из них тяжелее другой или нет?! Но Дима злится, ползает по полу, с руганью отряхивает рабочие шорты. Я вижу, что с квартирой? Так у них в Канаде принято. Дают черножопым новый, отремонтированный дом, и спустя год перевозят по-другому адресу. А на месте старого, убитого в хлам, делают ремонт. И все это – за счет государства. Ну то есть нас с Димой. Вот так. Мне все так же плевать, я работаю за двенадцать в час наличными, с которых, разумеется, не плачу никаких налогов. Никто не платит. Но все они постоянно говорят про Канаду, которую содержат на свои налоги. Это я уже понял, так что молчу и поддакиваю. И черножопых поругиваю. В конце концов, мне не с ними шкафы таскать. А с кем? С ним, с Димой. Тот встает и волочит за собой шкаф и меня вместе с ним. Одновременно обращается к девчонке, которая возится с котом у порога. А ну, членососка, давай, двигай. Ишь, расстрелять бы тебя, курва, пока проституткой не выросла, как мамаша. Ну чего уставилась, защеканка? Давай, вали отсюда туда, куда скоро на всю жизнь сядешь. На буй. Все это – с мягкой, родительской интонацией. Меня душит дьявольский смех. Я впервые познаю смысл словосочетания «одержим бесами». Мы все ими одержимы. И я, и сумасшедший Дима, и толстая индуска, которая делает вид, что прибирается, – нужно создать видимость чистоты для сотрудников социальных служб, чтобы они подписали разрешение на новую квартиру и оплатили переезд… хотя при этом все знают, что старое жилье изгажено… какое лицемерие! – и супруг, который возвращается, как из ниоткуда. В руках он держит картонную подставку с четырьмя стаканами кофе. Дима берет два, небрежно кивнув, – ишь, членосос, спасибо, – и недоумевающий франкоканадец кивает растерянно. Он в состоянии грогги. Явно или принял чего и потому ни черта не соображает, или «завязал», и поэтому все равно ничего не соображает. А раз так, какая разница? Пусть весь мир катится в тартарары. Девчонка, лопоча что-то, играет у нас в ногах. Дима гладит ее по волосам, вслух прикидывая, достанет ли она ему до члена. Я вру мамаше что-то про «трех детей у месьё» и отеческих чувствах, которые будит в нем малышка. Возмущенный Дима, знания французского которому хватает, чтобы понять, как я переврал его слова, жестикулирует. Пытается выразить свои мысли про житье на пособие и то, как это плохо. Всем плевать. Во-первых, его французский ужасен. Во-вторых, тому, кто живет на пособие, глубоко насрать, что вы думаете относительно того, этично ли жить на пособие. При условии, конечно, что вы не сотрудник социальной службы. А мы, к слову, и не сотрудники этой службы. В-третьих, пока каплют деньги – перечисляется пособие – вы можете говорить его получателю все что угодно. В-четвертых, нам платят не эти опустившиеся обитатели Монреаль-Норд^[13], который в народе окрестили Монреаль-Нуар, и мы можем говорить им в лицо все что угодно… В-пятых…

Я устал выдумывать причины. Сказал Диме, что наверняка белолицый хорек, пятилетнюю дочь которого он поливает помоями при родителях, что-то заподозрил и плюнул в кофе Димы. Или отлил. Скорее, даже, отлил. Слюна расходится пузырьками, а моча в черном кофе не видна. Дима тревожится, пытается убедить меня и себя, что мне померещилось. Отставляет недопитый кофе в сторонку, и мы выносим из квартиры обеденный стол, несколько мешков кошачьего корма, фотографии, два больших зеркала, обмотанных одеялами, и еще один шкаф. Внизу, у подъезда, делаем перерыв. Работать предстоит до ночи – только на то, чтобы опустошить квартиру, ушло шесть часов, а ведь впереди еще второй адрес… А ведь поднимать куда тяжелее, чем спускать… Кстати, он, Дима, с удовольствием бы спустил малолетке на голову. Нет, речь не о сексе или возбуждении… Просто в знак протеста, возмущения. Почему на нее, – спрашивает он у меня. На мамашу бы у него не встал. Ты видел этого тюленя, эту моржиху? И такие в Квебеке почти все бабы. Даже те, что не эмигрантки. Местные идиотки не следят ни за собой, ни за домом. Их можно трахать только от 12 до 16 лет, пока они еще в форме. Потом стандартная «квачка»^[14] расползается, как пятно жира по салфетке в «Макдоналдсе». Часто тут можно встретить тушу килограммов в триста, которую сопровождает молодой, подтянутый парень. А все почему? Дефицит манды! В Канаде холодно, поэтому люди едут сюда с неохотой. Правительство заманивает эмигрантов, врет им, обещает кисельные берега… Можно подумать, в Сен-Лоране молоко течет! Ну люди по приезде и разочаровываются. Многие уезжают. Баб мало. Местный мужик и идет на всякие унижения, лишь бы хотя бы малюсенький кусочек мохнатки получить. Или подаются в гомосеки, но это разговор отдельный, подробный… Или живут с толстухами, грязнулями. Волосы – не чесаны, штаны – спортивные. Макияж местные бабы кладут на рожу два раза в жизни: на свадьбу и похороны. Они под конец жизни такие толстые, что их гроб, наверное, и десять грузчиков поднять не смогут… Кстати, как ты там, за комодом? – интересуется он. Поднять сможешь? Присел? Достаточно глубоко? Да нет, надо не так, а так, чтобы ягодицы в пол уперлись. Чтоб, если бы на паркете хер рос, под самое сердце вошел. И ляжки параллельно полу. Глубокий, значит, присед, чтобы колени не сломались, когда вставать будешь. И страп, страп – ну ремень этот черный, – покороче, чтобы грудь прямо в шкаф упиралась. Иначе станет болтаться внизу и можно поломать голень. Тяни левый конец на себя. Правый на меня… Да нет, для меня левый, значит, для тебя правый. И наоборот! От так… Есть? Готово? На счет «три»? Раз, два, три… Эх-х… Взяли!

* * *

…Меня зовут Владимир Лоринков, мне 36 лет, я бывший и довольно известный писатель, иммигрант. В то же время все это – неправда. У меня нет лица, имени, фамилии, личности. Меня никто не знает. Я даже не тень и не привидение. Я даже не сгусток воздуха и не черная дыра. Ведь она – материя со знаком минус. Но все же материя. Я же – даже не ее отсутствие. Я не вакуум. Я – ноль. Меня нет. Многие, правда, думают по-другому. Миллионер Брюбль полагает, что я – такой же охотник за мохнатками, как и он. Представляет нас этакими трапперами – двумя лихими парнями в кожаных штанах и шапках с бобровыми хвостами, спадающими на плечи. Стоим с ружьями и меняем свинец и порох на шкурки у доверчивых дураков индейцев. А что за шкурки? А с бабского лобка! Кучерявые и не очень, с густым подшерстком и почти лысые, блондинистые и отливающие синевой. Всякие щели предпочитает миллионер Брюбль. Одна беда, они его разлюбили. Годы идут! Счет в банке тает, от былого благополучия осталась лишь видимость. Вот и остается Брюблю шарить по густым, непролазным лесам Канады и спускаться по семи ее рекам, чтобы найти еще хоть где-то хоть какую-то завалящую мохнатку. Мало кто в Канаде готов дать Брюблю, жалуется мне Брюбль. Женщины здесь стали испорченными! Проще говоря, уже не ложатся за пару долларов. То ли дело на Украине когда-то… Там, облизывается миллионер и путешественник Брюбль, девки в середине 90-х давали за кулек продуктов и колготки из супермаркета. Потом испортились. Все рынок, рынок проклятый! Капитализм испортил людей. Слушая Брюбля, я налегаю на копченое мясо и сыр из холодильника скряги. Хозяин страдальчески морщится, глядя, как я ем, но ради возможности разглагольствовать о том, как нынче бабы испортились, можно даже куском позапрошлогоднего «Камамбера» пожертвовать. Тем более он свой. Канадский! Значит, ничего не стоит. Потому что настоящий «Камамбер», он только во Франции и бывает. Но Брюблю это признавать неприятно, он верит – по крайней мере, делает вид, что верит, – будто Канада – это и есть Франция. Благословенная Аркадия!^[15] Французские колонисты и индейцы жили счастливо и вместе, пока не приехали англосаксонские завоеватели. Можно подумать, высадились на берега реки Сен-Лоран во главе с Вильгельмом Завоевателем. Отомстили за Гастингс. С тех пор не стало в Канаде и счастья…