Читать книгу - "Трансатлантика - Колум Маккэнн"

В подвале на Флит-стрит, подле отливных машин для горячего набора он расхаживал туда-сюда, так и эдак переиначивая будущие заголовки. На подкладку пиджака жена пришила ему британский флаг, и редактор щупал его, точно святую реликвию.

– Давайте, ребятки, – бубнил он себе под нос. – Ать-два. Ну-ка домой, родина заждалась.

По утрам авиаторы просыпались в гостинице «Кокрейн», завтракали овсянкой, яичницей, беконом и гренками. Потом петляли крутыми улицами и Лесной дорогой выезжали на луг, отороченный изморозью. Ветер с моря кидался на них и кровожадно кусался. Авиаторы вшили в комбинезоны провода, чтобы греться от аккумулятора; подбили мехом наушники шлемов, перчатки, сапоги.

Миновала неделя. Затем две. Их не пускала в небо погода. Облачность. Гроза. Прогноз. По утрам оба тщательно брились. Ритуал исполнялся у дальнего края луга. В брезентовой палатке разжигали газовую горелку, грели на ней воду в стальном тазу. Вместо зеркала – металлический колесный колпак. В бортовой аптечке припасены бритвы: если приземлятся в Ирландии, нужно быть свежими, прилично выбритыми, импозантными гражданами Империи.

Июньские вечера затягивались, а авиаторы повязывали галстуки, сидели под крылом «Вими» и красноречиво беседовали с канадскими, американскими и британскими газетчиками, что собрались посмотреть на взлет.

Алкоку исполнилось двадцать шесть лет. Из Манчестера. Гибкий, дерзкий красавец, из тех, кто глядит вперед, но всегда готов посмеяться. Рыжая шевелюра. Холостяк: говорил, что женщин любит, но предпочитает двигатели. Не было для него большей радости, чем разобрать на детали нутро «роллс-ройса», а потом собрать заново. Делился с газетчиками своими бутербродами, и на хлебе оставались масляные отпечатки его пальца.

Браун сидел на деревянном ящике подле Алкока. В свои тридцать два уже выглядел стариком. Нога больная – ходил с тростью. Родился в Шотландии, но вырос под Манчестером. Родители были янки, и Браун говорил с легким американским акцентом, который пестовал как только мог. Себя считал гражданином Атлантики. Читал антивоенные комедии Аристофана и не отрицал, что прожил бы счастливую жизнь в вечном полете. Бобыль, но не любил одиночества. Кое-кто отмечал, что Браун похож на викария, но глаза его блистали синевой далеких далей, и с недавних пор он был помолвлен с молодой лондонской красоткой. Писал Кэтлин любовные письма, говорил, что не прочь зашвырнуть свою трость к звездам.

– Боже милостивый, – удивился Алкок. – Что, прямо так и сказал?

– Так и сказал.

– А она что?

– Ну ее, говорит, эту трость.

– Ага! По уши, значит.

На пресс-конференциях за штурвалом сидел Алкок. Браун штурманил молча, щупая галстучный зажим. Во внутреннем кармане всегда носил флягу с бренди. Иногда отворачивался, приоткрывал полу, отпивал.

Алкок тоже пил, но в полный голос, публично и от души. Облокотившись на стойку в гостиничном баре, до придури фальшиво голосил «Правь, Британия».

Местные – в основном рыбаки да несколько лесорубов – грохотали кружками по деревянным столам и распевали песни о возлюбленных, затерянных в море.

Спевки продолжались далеко за полночь, когда Ал кок и Браун уже отправлялись на боковую. Даже на четвертый этаж к ним долетали печальные ритмы, что разбивались волнами хохота, а затем, еще позже, пианино гремело регтаймом «Кленовый лист»[7]:

Мужик, ты вали отседа,

Я гипнотизирую нацию,

Я землю трясу до прострации

Регтаймом «Кленовый лист».

Алкок и Браун вставали с солнышком и ждали, когда прояснятся небеса. Созерцали погоду. Гуляли на лугу. Играли в рамми. Еще ждали. Нужен теплый день, яркая луна, благоприятный ветер. Прикинули, что на перелет понадобится меньше двадцати часов. О неудаче и не задумывались, но Браун втихомолку написал завещание, все имущество оставил Кэтлин, конверт хранил во внутреннем кармане.

Алкок завещанием не озаботился. Вспоминал ужасы войны, по сей день порой изумлялся, что вообще способен проснуться.

– Меня теперь ничем не пронять.

Он хлопнул «Вими» по фюзеляжу посмотрел, как вдалеке на западе сгущаются тучи.

– Разве что еще дождичка подбавить.

Погляди вниз – глаза вбирают череду труб, и оград, и шпилей, ветер серебристыми волнами зачесывает травяные челки, река захлестывает канавы, две белые лошади вольно скачут полем, длинные гудронные шарфы растворяются в грунтовках – лес, кусты, коровники, сыромятни, верфи, рыбацкие хижины, тресковые фабрики, благоденствие, мы плывем в море адреналина, и… Бщди! Тедди, вон там, внизу, шлюпка на речке, и на песке одеяло, и девчушка с ведерком и совочком, и женщина закатывает подол, а вон там, смотри, паренек в красном свитере гонит ослика по берегу, давай, развернись еще, порадуй мальчонку, пускай ему тенек будет…

Вечером 12 июня – еще один тренировочный вылет, на сей раз ночью, чтобы Браун примерился к сомнеровым линиям. Одиннадцать тысяч футов. Кабина открыта небесам. Жуткая стужа. Авиаторы ежатся за ветровым стеклом. Подмерзают даже кончики волос.

Алкок щупает машину – ее вес, наклон, центр тяжести, – а Браун расчисляет. Внизу их поджидают газетчики. На летном поле стоят свечи в бурых бумажных пакетах – размечают посадочную полосу. При посадке «Вими» сдувает свечи, и они подпаливают траву. Местные мальчишки бегут с ведрами тушить.

Авиаторы вылезают из аэроплана под редкие аплодисменты. Как ни удивительно, серьезнее всех – местная газетчица Эмили Эрлих. Не задает ни единого вопроса, лишь стоит рядом в этой своей вязаной шапке и перчатках, строчит в блокнот. Коренастая, не по моде крупная. За сорок, а то и за пятьдесят. По размокшему аэродрому ступает грузно. Опирается на деревянную палку. Щиколотки сильно пухнут. Такие женщины работают в кондитерских или торгуют в сельских лавках, но авиаторы знают, что у Эмили острое перо. Они уже встречались в гостинице «Кокрейн», где она который год живет с дочерью Лотти. Семнадцатилетняя девчонка орудует фотокамерой на редкость легко и стильно, игриво. В отличие от матери высока, худа, резва, любознательна. Чуть что, хохочет и нашептывает Эмили на ухо. Странная парочка. Мать молчит; дочь фотографирует и задает вопросы. Остальные газетчики негодуют – какая-то девчонка вторглась на их территорию, – но вопросы ее умны и тонки. «На какую ветровую нагрузку рассчитана ткань? Каково это – когда под тобой исчезает море? У вас есть зазноба в Лондоне, мистер Ал кок?» Под вечер мать и дочь вместе уходят прочь по полям: Эмили – в гостиничный номер, писать репортажи, Лотти – на корты, часами играть в теннис.

Имя Эмили – в шапке «Ивнинг Телеграм» по четвергам, почти всякий раз сопровождается фотоснимком, сделанным Лотти. Раз в неделю Эмили позволяют писать о чем вздумается: рыболовецкие катастрофы, местные раздоры, политические комментарии, лесозаготовки, суфражизм, ужасы войны. Она славится непредсказуемыми зигзагами рассуждений. Как-то раз посреди статьи о местном профсоюзе двести слов посвятила рецепту фунтового кекса. В другой раз, анализируя речь губернатора Ньюфаундленда, отвлеклась на тонкое искусство хранения льда.