Читать книгу - "Почему ты меня не хочешь? - Индия Найт"

Не буду утомлять вас подробностями своей студенческой жизни – пара лет в Сорбонне, год в Кембридже, специализация – языки романской группы. Главное, что могу сказать – я не слишком утруждала себя учебой, ходила по вечеринкам и вообще неплохо проводила время. После Кембриджа я вышла замуж за парня, с которым встречалась весь летний семестр. Нам было по двадцать два, и брак был обречен на неудачу. Однако совместная жизнь продлилась два года – два веселых, забавных года, после чего мы расстались большими друзьями. Более того, Руперт даже стал крестным моей дочки Хани.

К моему великому сожалению, дружище Руперт, который после нашего развода вел весьма насыщенную жизнь истинного лондонца со всеми вытекающими последствиями в виде холостяцкой берлоги и всего прочего, полгода назад неожиданно отрастил бороду, собрал свои манатки и укатил на Гебридские острова изучать пернатых, питаться крабами, носить колючие свитеры и вообще, как он сам выразился, “жить настоящей счастливой жизнью”. Удивительно, как люди всегда возвращаются к тому, с чего начинали. Помню, его мать рассказывала мне, что в детстве Руперт все время собирал разные перышки и лазал по деревьям в поисках птичьих гнезд.

Некоторое время я поколесила по Европе, а когда исполнилось двадцать семь, вернулась на родину, в Париж, где устроилась переводчицей. Жизнь у меня была замечательная: квартира на улице Марэ, отличные друзья, потрясающее бистро на первом этаже моего дома – оттуда мне частенько присылали чашку старого доброго лукового супа, когда я болела простудой или мучилась похмельем. Единственной ложкой дегтя в моей бочке меда была работа. Трудно получать удовольствие от бесконечных переводов документации о расширении нефтехимических компаний. Однако, как оказалось, чем скучнее и научнее тексты, тем больше стоят переводы, так что на жизнь я себе зарабатывала легко. Периодические влюбленности и романы добавляли прелести моей жизни, и в целом, оглядываясь сейчас назад, я могу сказать, что те времена были абсолютно счастливые.

С Домиником Мидхерстом я познакомилась, когда мне было тридцать четыре года. Нас свел мой голубой папуля – он всегда неровно дышал к современной живописи. (Где-то в конце шестидесятых, я еще была ребенком, папа решил, что в нашем доме должны быть белоснежные стены, полы с белым пластиковым покрытием и огромные жуткие картины, на которых, как мне сейчас кажется, были изображены мясные туши. Хотя думаю, что вряд ли полотна занимали все стены, тем более что потолки в нашем жилище были в два раза выше, чем в обычных домах. А еще в туалете на первом этаже у нас висела картина, где был нарисован – надо сказать, весьма реалистично – совершенно розовый эрегированный пенис. Картина неизвестного художника называлась, не без основания, “Le Penis”, и я всегда подозревала, что автор ее – папа.)

Доминик на пару лет моложе меня. Когда мы с ним познакомились, он только начинал строить свою империю. Раньше других Доминик понял важность рекламы и пиара и собрал вокруг себя кучку молодых концептуальных художников (что вообще означаетэто слово? Разве не у каждого художника есть своя концепция? Все равно что в рекламе дома на продажу написать “архитекторский проект”), чьи имена частенько красовались на страницах бульварных газетенок в связи с очередным скандалом.

Папа купил у него пару работ – их и картинами-то можно назвать с большой натяжкой – для своей квартиры, оформленной в стиле шестнадцатого века, а спустя несколько месяцев выяснилось, что Доминику нужен человек, способный переводить его толстенные и очень многословные каталоги. И хотя папа всегда заявлял, что не слишком симпатизирует Доминику, он все-таки предложил ему нанять в переводчики меня. Ни сама идея получить работу по отцовской протекции, ни искусство, пропагандируемое Домиником, ни он сам – бледный, тощий, холеный блондин – меня совершенно не привлекали, но я согласилась, так как иначе мне рано или поздно пришлось бы переехать в Брюссель и трудиться там в Европейской комиссии. Работая на Доминика, я могла остаться в своей любимой квартире, по-прежнему получать снизу луковый суп и продолжить свой роман с владельцем книжной лавки, законченным фетишистом, который таял при виде ступней (фетишизм – конечно, совершенно необъяснимое явление, но ступни...).Поэтому я и начала переводить маловразумительные каталоги Доминика.

Со временем Доминик решил, что будет удобнее, если я стану работать не дома, а в его парижской галерее (их у него тогда было две – одна в Париже и одна в Лондоне, и он постоянно разрывался между ними), чтобы при переводе описания очередной картины шедевр находился у меня перед глазами – дабы внести ясность. Помимо перевода смехотворных, якобы высокоинтеллектуальных идей, изложенных неимоверно путаным, якобы очень высоким слогом, я стала постепенно заниматься и повседневными делами галереи. В том числе мне иногда приходилось сопровождать Доминика на деловые ланчи.

Доминик, подобно моей матери и Джейн Биркин<Джейн Биркин (р. 1946) – английская актриса; после того как вышла замуж за знаменитого французского певца Сержа Гинзбура, перебралась во Францию>, мог изъясняться только на весьма примитивном французском с сильным акцентом. Хотя говорил он достаточно бегло и акцент у него был не противный, а даже очаровательный, этого все же недостаточно для серьезного обсуждения достоинств тех или иных художников. После ланча мы частенько оставались с Домиником глотнуть коньяку и постепенно поняли, что общество друг друга нам весьма приятно.

– Знаешь, Стелла, с тобой весело, – сказал он мне однажды с несколько шокированным выражением лица; с такой физиономией обычно говорят: “Меня от тебя пучит”, или что-то вроде того.

Да, конечно, мы начали встречаться, но только после двух лет знакомства – это явно не была любовь с первого взгляда. Я работала в дальней комнате галереи и не могла не заметить его пристрастия к блондинкам с длинными ногами и роскошными волосами – такие лучше всего смотрятся в шикарных спортивных авто. А у Доминика как раз были две спортивные машины, обе красные (если большая машина = маленький член, размышляла я, значит ли это, что две большие машины = без лупы не обойтись?).

Ноги у меня имелись, но на этом мое сходство с блондинками заканчивалось; во всем остальном я была совершенной противоположностью женщин, которые нравились Доминику. Я высокая, волосы у меня до плеч, темно-каштановые, “цвета горького шоколада”, как однажды заметил Доминик, и такого же цвета глаза. Я недурна собой – мне нравятся мои ресницы, – но я не тот тип женщин, про которых сразу думают: “поло и шампанское”. А Доминик питал огромную слабость к поло и шампанскому – и к женщинам, у которых на руках будто обитали невидимые мини-маникюрши и непрестанно заботились об их безукоризненных ногтях.

У меня же ногти были обкусаны, и еще я временами позволяла себе ходить без макияжа и без каблуков, одевалась в комиссионках (правда, французских) и носила старые, трижды секонд-хэндовские платья от Диора. Я всегда считала, что выгляжу потрясающе, но в столице стиля я наверняка выглядела как минимум экстравагантно.

Доминик тоже был совсем не в моем вкусе – больше похож на братцев моих школьных подруг. Вы понимаете, о чем я: такой бесцветный англичанин с нестрижеными волосами, как у недавнего школьника, и любовью к поношенным ботинкам на грубой подошве и потрепанным розовым рубашкам. Но, поскольку Доминик был агентом по продаже предметов искусства, его имидж дополнялся отточенным акцентом “парня из низов”, комплектом стильных черных пальто от Прада, которые нарочито отличались от всего остального облика. Художники, как мне показалось, искренне считали, что Доминик – простой парень, случайно выбившийся в люди. Он же предпочитал не выводить их из этого заблуждения.