Читать книгу - "В Гаване идут дожди - Хулио Травьесо Серрано"

Проституция и проститутки – слова древнейшие и всеми так или иначе употребляемые. Однако понятие хинетера родилось и вошло в обиход только на острове Куба. Словарь Королевской академии испанского языка в издании 2001 года так толкует это слово: «Хинетера, ж., Куба. Проститутка, клиентами которой являются иностранцы». Правильно, но неточно, ибо это слово бывает и мужского рода, обозначая проституток-мужчин, так называемых хинетеро, как обычного обслуживания, так и нетрадиционного.

Причина, по какой хинетера имеет дело исключительно с иностранцами, проста и всем известна: у кубинцев нет столько иностранных денег, чтобы оплачивать услуги такой партнерши.

Однако мы поведем разговор не о хинетерах вообще. Нас интересует одна из них – Моника. Да еще другая, по имени Малу. Все-таки было бы несправедливо и неправильно назвать Монику обыкновенной хинетерой. Для кубинца хинетера – это та женщина, что идет на улицу, туда, где толкутся иностранцы, и ждет, пока кто-нибудь из них ее не снимет. Моника же на улицу не выходила. Со своими иностранными клиентами она знакомилась на дискотеках или с помощью кубинских сводниц, находивших для нее мужчин, которые почему-либо застряли на Кубе и могли регулярно оплачивать ее услуги. Они или приезжали к ней на дом, или увозили ее в свои апартаменты либо в отель. Можно сказать, что она была хинетерой высшей категории, эксклюзивной хинетерой или, точнее, женщиной, меняющей иностранных любовников и позволяющей себе делать выбор. Во времена нашего знакомства она была свободна. Почему? Да потому что устала подчиняться вкусам и капризам иностранцев, которые порой ведут себя грубо и по-скотски. Ей захотелось устроить себе небольшие каникулы, отдохнуть, не думая о будущем. К тому же она скопила немного денег и могла какое-то время безбедно существовать.

Мы познакомились рядом со знаменитым гаванским отелем «Националь», местом любовных авантюр и центром революционных событий. Предложив ей свою зажигалку, я взирал на нее с откровенным вожделением, ибо груди Моники, хотя и небольшие, но округлые и упругие, были именно такими, какие мне всегда нравились. Мы беседовали и прогуливались по набережной Малекон, которая, несмотря на тусклые фонари, завораживает ярким светом луны, похожей на большую желтую тыкву, и баюкающим шумом волн, бьющихся о прибрежные камни. Мы говорили о всякой ерунде и распрощались как старые знакомые, а я все продолжал гадать: кто же она такая? По всей видимости, хинетера, но хотелось знать о ней больше и – почему бы нет? – приятно провести с ней ночь-другую.

Рассказ идет о женщине по имени Моника, но и о ее новом знакомом тоже не мешало бы кое-что сообщить. Ведь и его жизнь была полна всяких событий и разных напастей. Впрочем, говоря о напастях, трудно сказать, кому досталась худшая доля в этом мире… А потому придется рассказать не только о ней. Сумею ли?

Таких, как я, называли обменщиками, хотя следовало бы называть агентами по обмену жилплощади. В других странах существуют, например, коммерческие или биржевые агенты, агенты по продаже недвижимости, а я был агентом по обмену.

– Чем же все-таки занимается такой человек? – спросила меня одна старая сеньора, которая, видимо, была не в курсе того, что делается в нашей стране. Может, она спала без просыпу все тридцать лет, а может, попросту не высовывала носа на улицу или впала в маразм.

Я терпеливо втолковывал ей, что при сложившихся обстоятельствах у нас нельзя купить дом, а потому, если кому-нибудь срочно захочется изменить жилищные условия, он может обменять свое жилье на другое, прибегнув к моим услугам, услугам посредника. Если, например, у вас есть квартира из двух комнат, а какой-то сеньор живет в трехкомнатной квартире, но хочет иметь меньшую жилплощадь, я вас свожу друг с другом, и в итоге обе стороны мне платят за услугу. Не так много, но хватает, чтобы выжить.

Раньше у меня было более доходное занятие – я менял валюту, то есть обменивал песо на доллары и наоборот. Например: доллар за семь песо, за десять – покупаю, за двадцать, за пятьдесят – покупаю, покупаю, доходит до семидесяти, тысячи людей бегут из страны на плотах из автопокрышек, песо падает, доллар растет до ста, ста двадцати за песо – покупаю, падает доллар, растет песо – продаю, правительство объявляет о государственной поддержке экономики – продаю, покупаю…

Валютным обменом я промышлял до тех пор, пока полиция не задержала моего компаньона, и мне пришлось покончить с этой увлекательной нелегальной деятельностью.

Обменщик или валютчик – занятия гораздо более приятные и чистые, нежели могильщик или мусорщик. Освоить эти две профессии мне предложили после того, как выгнали с последней работы. В ту пору моя жена Бэ-би и мои близняшки-дочки еще заполняли мою жизнь.

– Куда пойдешь работать? – спросила Бэби с некоторым беспокойством.

– Могилы рыть или мусор собирать, – пробормотал я, еле ворочая языком.

– Могилы, мусор! – Ее беспокойство сменилось удивлением. – Ты же блестящий журналист!

– В Министерстве труда для меня больше ничего не нашлось, – выдавил я из себя. – Только это или рубка тростника в Камагуэе.

– Что ты будешь делать? – В ее голосе уже слышалась явная тревога. – Если не пойдешь работать, тебя могут засудить по закону о тунеядцах. – Тревога уступала место ужасу.

– Не пойду никуда, и пусть делают, что хотят, – твердо сказал я.

– Как же мы будем жить? Моей зарплаты не хватит. – Ужас перешел в отчаяние.

– Что-нибудь найдется, – сказал я не слишком уверенно. Мне тут же вспомнился доктор Томас, персонаж Милана Кундеры, который в Чехословакии был вынужден стать мойщиком витрин. И гулял себе доктор по Праге, отмывая до блеска стекла и заводя знакомства с прекрасными дамами. Я бы не глядя согласился на такую работу, да вот сотрудник министерства ничего подобного мне не предложил. Наверное, потому, что в Гаване нет обычая мыть витрины в торговых заведениях.

Однако случается и везение. По ходатайству моего прежнего шефа Алехандро Рохаса меня направили в один старый книжный магазин. Прекрасных дам я там не встретил, но нашел массу никчемных африканских, советских, болгарских и других авторов, славных бумагомарателей, которых мне надо было осилить, равно как и понять все эти цифры и опыты по химии.

Разочаровавшись в подобном занятии и стремясь улизнуть из-под надзора невежды-администратора, сообщавшего начальству, что, мол, я во время рабочего дня читаю не то, что надо, и недостойно комментирую события нашей жизни, я перебрался на другое место, потом опробовал второе и третье на государственной службе, но всякий раз натыкался на ту же никчемность и безалаберность. Наконец, когда мне опостылело слушать всех, кому не лень командовать, и когда Бэби с двойняшками, увы, остались в прошлом, я покончил с карьерой государственного служащего и стал помощником одного старика, который вместе со своим сыном занимался частной перевозкой вещей на разбитом допотопном грузовичке. Старик перевозил по всему городу мебель, холодильники и телевизоры. Узнав о моей исконной профессии, он стал называть меня поэтом. «Давай пошевеливайся, поэт!» – кричал он с балкона четвертого этажа, когда я, пыхтя, старался сдвинуть с места огромный дубовый стол, чтобы накинуть на него ремни подъемника. Когда стол поднимался вверх, он представлялся мне животным с четырьмя лапками в цепких когтях орла. «Давай!» – повторял старик, и мы с его сыном под беспощадно палящим солнцем приспосабливали для подъема белые стулья, которые, болтаясь в воздухе, напоминали корабельные паруса. «Эй ты, поэт! Не спи!» – кричал старый капитан со своего мостика, и я, спотыкаясь, из последних сил двигал к подъемнику очередного мастодонта – тяжеленный, отслуживший свой век советский холодильник. Позже, к вечеру, у меня гудели ноги, ломило все суставы и ныла спина. Я долго и упорно растирал себя мазями, чтобы ободрить свое перетруженное тело.