Читать книгу - "Половецкие пляски - Дарья Симонова"

…После неприветливого снобизма забегаловки и молчаливого терапевтического внимания к Зоиным речам Рыбкина никто из нас троих не был ни сыт, ни пьян, зверь естества был только неуместно раздразнен лысоватыми бутербродами и скребущим виск£ недопивом. Мне хотелось скорее распрощаться, и Рыбкину хотелось того же, ибо он был не из тех, кого радует женское общество в избытке. И все бы хорошо, но немного раздражала эта разумная скупость припасающего главные гастрономические радости для своих, для тех, лелеять кого предписано этикетом. А возможно, нас просто избаловали безумцы вроде Аркадия, что, разжившись деньгами, готовы поить-кормить любого встречного-поперечного.

В окне вечерней закатной электрички мелькали дома, оранжевые от умиравшего солнца, а перед носом сидели редкие пассажиры из категории дачников — в полотняных кепочках и с сумками на колесиках. И мне приснился сон о том, что Половецкая вся пропитана странным ядовитым воском и потому к ней нельзя прикасаться. И она стоит у каменной стены красивой мумией и зло матерится, если к ней тянется чья-то рука. И что же теперь Рыбкин, как же вот ему теперь…

… так же как мне, наверное, когда речь идет о Лешеньке. К нему тоже теперь нельзя прикоснуться, а раньше было очень даже можно, но что имеем не храним и даже не торопимся развязать подарочную ленточку и развернуть обертку, мол, успеется еще, не убежит. Алеша умер, и ничего не успелось, осталось только эзотерическое занятие «думать о нем». Когда сильно о нем думаешь, то вроде бы и не одна. Столь обожаемый издалека, нетронутый, иногда вреднющий, очкастый и твердолобый, всегда нерешительный и «всегда ваш», и вдруг умерший, он просто обязан был стать призраком и являться, дабы уберечь нас, неразумных, от всякой мирской опасности или проступить росой на иссохших душах как долгожданное успокоение. Но Алеша остался верен материалистическим идеалам, он считал, что душа — это серая мякоть внутри черепа и она тоже подлежит гниению. Хотя думаю, что теперь он иного мнения, но из упрямства не хочет это обнаружить…

Алеша принадлежал к тем мужчинам, о которых одни женщины печалятся: жаль, что не дала ему, пока был жив (даже если и не просил), а другие радуются, мол, хорошо хоть мы с ним все-таки тогда… иначе говоря, греющая причастность. Здесь я оказалась не на высоте, ибо Алексей как-то намекал мне, дескать, давай вместе, вдвоем, я ведь нестрашный и иногда услужливый, как все семь гномов, вместе взятые, но я на всякий случай не приняла ангажемент всерьез. Уж слишком он был заметным, мне не хватило смелости покуситься на достояние всей честной компании… В общем, отказ — игра многогранная, и порой неизвестно, кому дольше икается — отвергнутому или отвергнувшему.

Думать об Алексее означало вести с ним напряженные диалоги. Это были не издержки воображения и не испражнения фантазии, это было бесконечное повторение одних и тех же вопросов и ответов, как в масонском ритуале. С живым Алексеем эти сеансы проводились не раз, так что все его реплики я знала наизусть и получала от этого горькое удовольствие, как гурман от поэзии, в тысячный раз прожевывающий любимую и печальную строчку. Я просто закрывалась от действительности вспотевшим одеялом и слышала сам ход его потусторонних мыслей. Его мысли не терпели моих жалоб и слез в жилетку, в противном случае игра сразу прекращалась. По Лешиному разумению, негоже было уподобляться задрипанным бабенкам, которые имеют в запасе гнусный сценарный ход под названием «Если бы не злодейка-подруга…», или «Если бы не революция…» et cetera, то как бы у меня все было славно! Леша говорил, что надо быть выше этого, стиснуть зубы, выпучить глаза и навострить лыжи к Большой Мечте, изредка устраивая привалы с весельем и водкой и стоической песней о Вªроне. Лешин алгоритм везения был прост: сразу (то бишь в день совершеннолетия, что ли?!) предъявить Господу список со своими требованиями к судьбе и на меньшее не соглашаться. Тогда Бог призадумается, репу почешет, но в конце концов согласится. Главное — не поддаваться на искушение схватить подделку, польститься на дешевку. Последнее ему представлялось самым трудным. Его сбили, когда он беззаботно рулил на чужом велосипеде… Мне, деваться некуда, остались одни «половецкие пляски»…

Те, о ком мы думаем, а также привидения, домовые и прочие астральные гости, в сущности, тоже жильцы, которые совершенно не учитываются санитарными нормами человеческого общежития. На них требуются время, силы и дополнительный метраж, иначе хрупкий земной разум сплющивается под гнетом мистического беспредела. За эту ночь мой разум сплющился окончательно, ибо сон изобиловал непотребными персонажами из прошлой жизни типа диатезной девочки с гнусным оскалом плача, которая, между прочим, была в добром здравии и к потустороннему миру отношения не имела. Сердобольная Марина однажды приютила мамашу с ребенком, а та, на беду, задержалась, сама трусливая, а глазешки злые и челюсть, как у пекинеса. В общем, никто ее не жалел, а только втихомолку обзывали ее визгливое дитя «крокодилицей». Видимо, крокодилица вторглась в подсознание, чтобы, как мальчик кровавый Ивана Грозного, почесать мою совесть за пятки. Но я-то еще ничего, я убогих не обижала, а угощала их шоколадками и даже в утешение нагадала им нечаянного короля и выгоду в казенном доме. Ничего, правда, не сбылось, но разве в этом соль?

Тема гаданий совсем прогнала сон: сразу вспомнилась любимая Зойкина ворожея с сильным провинциальным говорком и потным кончиком носа. Унылость ее бедного неухоженного логова побуждала уносить ноги, но Зоя Половецкая заражала своим навязчивым почтением к хозяйке и уходить вот так сразу было неудобно. Я, чтобы развеяться, в течение всего утомительного гадательного процесса пялилась на деловитого толстого мальчика, с самозабвением устраивающего машинкам громкие катастрофы. «Это ее внук?» — спросила я, когда мы наконец выбрались оттуда. «Нет, — ответила Зоя, — это ее сын, и ему уже лет тридцать. Он просто не вырос. Впрочем, — добавила она с жаром, — это гораздо гуманнее, если слабоумные не растут. Матери незачем чураться людей, у нее просто вечный ребенок…»

Не успела я вновь робко собраться в сторону Морфея, отталкивая назойливые гримасы памяти, как ко мне шумно и виновато вошла Половецкая. Раскрыла сумку, достала банку пива, зачем-то извинилась, безапелляционно закурила, поправляя седую челку, сипло закашляла, раздосадованно икнула, нарушив нагнетаемую торжественность момента.

— Я хочу второго ребенка, — наконец объявила она.

— Зоя, сейчас шесть утра… ты рожай, конечно, о чем речь.

— Ладно, спи, я посижу у тебя. Можно?.. Я всегда хотела второго — у меня не получалось. Бог просто понимал, что у меня не те мужики, не те варианты… Дитя — плод любви, так должно быть. И вот оно пришло! Такое раз в сто лет бывает, как комета. Нам нужен ребенок. А ты знаешь, сколько мне лет?!

Я поостереглась отвечать на гневный окрик, хотя знала. Я не виновата, что ей уже сорок семь. В конце концов, в Аргентине и в шестьдесят рожают.

— … мне нужны деньги! И немаленькие.

— Вот пусть Рыбкин…

— Но ребенок нужен сейчас! Я хочу, чтобы был сюрприз.

— Сейчас ведь все равно не получится. Всему свое время. Быть может, процесс уже пошел, а? Чего ж тогда волноваться…