Читать книгу - "Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов"

— Я все способна испытывать… все!.. от природы.

— Ну, сказать-то можно в принципе что угодно. С таким же успехом я могу заявить, что умею летать.

— Спорим?!

Он повез свежепойманную добычу в свое давнее лежбище в Кривоколенном — той глубокой и уже совершенно черной ночью в Москве, когда все пространство так отчетливо делится на камень и воздух, когда текут, вплывают в окна друг за другом нескончаемые огни и все так несбыточно и в то же время предельно реально. Его водитель — вполне продвинутый малый — с ухмылкой краем глаза наблюдал за тем, как правая рука Камлаева ползла вверх по Юлькиному бедру и бестрепетно одолевала фальшивое сопротивление Юлькиной руки, лежавшей на камлаевской ладони сверху. Вот ладонь скользнула под платье, уже перекрученное так, чтобы длинный разрез оказался не сбоку, а между ног, достигла туго натянутой полоски наиболее интимной части дамского туалета, настолько смехотворно условной (а ведь он застал еще и капроновые, и даже вигоневые чулки, которым еще не было в стране колготочной альтернативы, и резинки с защипками, и эластичные пояса, и толстые, бархатистые изнутри от начеса трусы), что лучше бы ее и вовсе не было — все равно никакой совершенно разницы.

И вот они уже проезжали Лубянскую площадь и сворачивали сначала в один переулок, потом в другой, и вот уже Юлька с немалым изумлением оглядывала двухэтажное длинное приземистое здание, ни на какое человеческое жилье в ее представлении не похожее. И с таким же изумлением смотрела она на крутую деревянную лестницу, крашенную коричневой масляной краской (тут ей пришлось снять и в руки взять туфли — иначе было бы не подняться), на стены, обитые звукопоглощающей губкой, на невиданное количество звукозаписывающей и звукопроигрывающей аппаратуры, на все эти синтезаторы Yamaha и Roland, на сэмплеры Oberheim, микшерный пульт Soundcraft и прочая, и прочая, и прочая (названий она, разумеется, не знала).

Она осматривала металлические стеллажи от пола до потолка, уставленные квадратными пластиковыми коробками с лазерными дисками, на которые были записаны и великие немецкие адажио, и Алеша Димитриевич, и грассирующее воркование Вертинского, и японский оркестр «гагаку», тянущий одну, бесконечную, как степь, ноту.

— Господи, зачем тебе все это? — Юлька с ужасом покачала головой. — Ты бы лучше машину себе нормальную купил. Это что у тебя? Кресло-качалка? — Она уже шагнула дальше и водила сейчас одним пальцем по подлокотнику.

— Если видишь, зачем спрашиваешь?

— И ты сидишь в нем и качаешься, как старый дед? — спросила Юлька, повернувшись к нему лицом, и, осторожно взявшись за подлокотники, опустилась в заскрипевшее кресло.

— Ага, как старый, — отвечал он, усаживаясь на диван напротив и скручивая голову непочатой бутылке «Red Label». Он плеснул на полпальца виски в широкий и низкий стакан, залпом выпил и опять лениво подивился совершенному автоматизму всех своих действий — жизнь его все как будто прокручивалась по одному и тому же кругу; и он, еще только примерившись что-то сделать, незамедлительно замечал, что это все уже неоднократно было.

— Ты ничего не хочешь про меня узнать? — как будто только для того, чтобы спросить, спросила она, раскачиваясь в кресле и помогая себе впечатляющими своими ногами.

— Да я и так про тебя все уже знаю. И про то, что родилась ты в Саратове или в Самаре — там настоящий, кажется, рассадник таких вот длинноногих, — и про отца твоего, почти наверняка алкоголика, который из семьи ушел или умер и вы остались с матерью вдвоем. И про то, что ты в школе красивой не считалась и ненавидела свое отражение в зеркале, и про то, что тебя дразнили «пожарной каланчой» и «дылдой». И про то, как ты на рынке какими-нибудь пуховиками торговала… Ты как сейчас — замужем или нового покупателя ищешь?

— Да что ты все заладил — «покупателя», «покупателя»? Держишься каких-то устарелых понятий, умозрительно судишь, как будто насмотрелся ящика про гламурную жизнь. Я, между прочим, давно уже успешный, сложившийся, самостоятельный человек, который может обеспечивать себя сам. Я уже семь лет в этом бизнесе. И я вкалываю, а не просто так. Каждый рубль заработан тяжелым, настоящим трудом…

Камлаев фыркнул.

— Давай, давай — расскажи мне про каторжный труд модели, про показы, переезды, съемки, про то, что гарцевать, виляя попкой, не менее тяжело, чем тащить в гору воз. «Да-а-а, я много и упорно работала, и теперь я надеюсь, что мой жизненный путь послужит примером для сотен тысяч таких же, как я, простых провинциальных дурочек»… Самой-то не смешно?.. Меня просто бесит, когда какое-нибудь чудо в леопардовых трусах спешит поведать стране о там, как нужно трудно, упорно работать. И что если, мол, по-настоящему захотеть, как захотело это чудо, то каждый может заработать свой миллион. И вот сидит перед ящиком какой-нибудь хирург, который с утра до вечера пришивает детям руки и ноги, и вот сидит какая-нибудь жена лейтенанта ракетных войск, молодая, красивая, с двумя детьми, и слушает эту клюкву — про то, что страна у нас свободная и истинный талант всегда проложит путь к богатству и успеху.

— А по-твоему, труд модели — не труд?

— Это не труд, а блуд, — заводился Камлаев — впрочем, больше для развлечения. — Демонстрация красиво раскрашенных поверхностей, презентование пустот…

— Так что же, человечеству совсем без роскоши жить, без красоты, которая и не может быть практически полезной? — На этих словах Юлька назидательно вздернула вверх указательный палец.

— Да нет, я не против бесполезной роскоши, украшающих себя побрякушками красивых женщин и тэ дэ. Но вся эта бессмысленная и бесцельная роскошь, она относится к самой жизни, к природе, к естественному порядку вещей. И красивая женщина — все равно что кошка: не для того же мы ее держим в доме, в самом деле, чтобы она ловила у нас мышей и, стало быть, приносила нам пользу. Но я вот не понимаю: какого хрена отрывать всю эту роскошь от жизни и выделять ее в какую-то самостоятельную область, загонять ее в резервацию и заявлять, что в этой резервации, на этой зоне создаются какие-то жизненно важные смыслы, формируются модели, по которым все должны существовать. Почему твоя задница, совершенное творение природы, — это уже не просто задница, а задница с наклеенными на ягодицы смыслами?

— С какими смыслами? Ты о чем? Я что-то не пойму.

— С такими смыслами. Со смыслами, что эта твоя замечательная задница якобы много и упорно работает. Тоже мне вечный двигатель. Какую такую энергию она вырабатывает? Атомную? Она, может, у тебя обогревает Мурманск и Кондоу?

Юлька фыркнула.

— Вот именно. Кого она обогревает, так в данную минуту это меня. И ничего другого, кроме желания любоваться, она не вызывает. Вот это и есть бесполезная роскошь.

— А другого желания она, по ходу, у тебя не вызывает? — Она, глядя ему в глаза, дополнительно сползла по креслу вниз и дурашливо развела впечатляющие ноги.

— А дальше энергия статичного любования переходит в энергию кинетическую. — Он рывком поднялся и опустился перед ней на колени.