Читать книгу - "Пока Париж спал - Рут Дрюар"

Курица, говорю я себе, вот что я приготовлю сегодня, курицу с лимоном. Это любимое блюдо Жан-Люка.

Две упаковки куриной грудки, пол-литра молока и четыре лимона выглядят потерянными и несчастными на дне продуктовой тележки, когда я подхожу к кассе. Мне неловко, но я так и не смогла сосредоточиться и понять, что еще нам понадобится на этой неделе.

Кассир странно на меня смотрит.

– Вам помочь упаковать, мэм?

Она что, издевается? Я отрицательно качаю головой.

– Нет, спасибо. Справлюсь.

Мой живот громко урчит, когда я убираю одинокий коричневый пакет в багажник. Забыла позавтракать. Может, мне стоит съесть бургер, но от одной этой мысли мне скручивает живот. Вместо этого еду домой и молюсь, чтобы Жан-Люк уже вернулся.

Я паркую машину на подъездной дорожке и бегу к входной двери. Она заперта. Значит, внутри его нет. И с чего я взяла, что он будет там? Все равно он бы сразу поехал на работу. Он наверняка волновался из-за того, что опоздал.

Уже три часа. Надо забирать Сэма через тридцать минут. Может, сегодня лучше прийти позже? Появись я рано, и мне придется обмениваться шутками с другими мамами. Сын мог бы дойти до дома сам – некоторые дети так и делают – но мне нравится забирать его, это моя любимая часть дня. Когда я была ребенком и жила в Париже, все мамы всегда приходили за своими детьми и приносили с собой багет с кусочками темного шоколада внутри. Ждать его в конце учебного дня – что-то вроде семейной традиции. Но сегодня, в первый раз, я опоздаю на пять минут. Это значит, что мне надо как-то убить еще четверть часа.

Я кладу курицу в холодильник и мою руки, чищу ногти старой зубной щеткой с подоконника. В голове звучит голос моего отца: «Чистые ногти говорят о том, что человек умеет следить за собой, – так он говорил, когда видел, что у меня грязные ногти. – То же самое с обувью, – часто добавлял он, – ты можешь судить о человеке по его ногтям и его обуви».

Только не в Америке, сказала бы я ему сейчас, если бы увидела, в Америке тебя судят по волосам и по зубам.

Я убираю зубную щетку на место, смотрю в окно, особо ни на что не рассчитывая. На улице никого. Мой живот снова урчит. Голова кружится. Мне надо съесть что-то сладкое. Достаю с верхней полки банку, заворачиваю в фольгу печенье для Сэма, а другое разламываю пополам для себя. Я откусываю кусочек, опасаясь, что желудок снова скрутит, но от печенья мне становится легче, и я съедаю и вторую половину.

Проходит двадцать минут. Я поднимаюсь наверх, в нашу спальню, и сажусь за туалетный столик. Достаю из верхнего ящика расческу с натуральной щетиной и до блеска расчесываю волосы. Зеркало говорит мне, что я все еще привлекательная: ни морщин, ни седых волос, никакой обвисшей кожи. Снаружи все в полном порядке. Только моему сердцу как будто уже лет сто.

Я поднимаюсь и разглаживаю покрывало, сшитое Амишами в Пенсильвании: сотни идеальных шестиугольников соединены друг с другом вручную. Наша первая совместная поездка. Сэм только научился ходить, но еще некрепко стоял на ногах и иногда падал. Помню, как бежала перед ним, чтобы в случае чего поймать.

Осталось десять минут. Я спускаюсь вниз и снова брожу по комнатам. Наконец открываю входную дверь. Яркий солнечный свет ослепляет, и я возвращаюсь за шляпкой. Пока я иду по садовой дорожке, чуть ли не впервые, задаюсь вопросом: почему американцы так любят оставлять двор открытым, не обносят его забором или кирпичной стеной? Кто угодно может подойти прямо к дому и заглянуть в окно. Это так сильно отличается от французских дворов, всегда окруженных высокой стеной или густыми кустами, которые как бы сообщают незваным гостям, что их здесь не ждут.

Жан-Люку нравится здешняя открытость. Он говорит, то, что произошло во Франции, здесь бы никогда не случилось, потому что здесь все честны друг с другом. Никто бы не сдал своего соседа и потом не побежал бы прятаться за закрытой дверью, пока того арестовывают. Мне не нравится, когда он так идеализирует свою новую родину. Не могу избавиться от ощущения, что это предательство по отношению к Франции. Годы голода, страха, лишений – эти вещи могут превратить хорошего человека в плохого.

– Чарли! – Мардж зовет меня со двора напротив, прерывая мои мысли. – Где ты была сегодня? Мы пили кофе у Дженни. Мы думали, ты придешь.

– Извините. – Мое сердце замирает, и я прикрываю рот тыльной стороной руки, чтобы скрыть ложь. – Мне нужно было съездить за покупками. Я ездила в «Лаки».

– Что? Ты поехала в такую даль? Мне казалось, ты ненавидишь эти гигантские супермаркеты. Надо было сказать. Я бы съездила с тобой.

– Извини, что пропустила кофе.

– Ничего. Мы собираемся у Джо в пятницу. Слушай, я хочу попросить у тебя кое о чем. Ты не могла бы забрать сегодня моего Джимми? Мне нужно отвезти Ноа к врачу. У него температура, и мне никак не удается ее сбить.

– Конечно.

Я пытаюсь улыбнуться, но чувствую себя так, будто предаю соседей, которых знаю много лет.

– Спасибо, Чарли!

Она широко улыбается.

Пока иду к школе, вспоминаю, как тепло к нам отнеслись соседи, когда мы только приехали в Санта-Круз девять лет назад. В течение первой недели нас пригласили в гости не только на аперитив, но и на барбекю. Меня до глубины души тронуло то, как местные собираются компаниями, их громкие, веселые голоса, уверяющие, что они так счастливы познакомиться с новой семьей. Жан-Люку дали огромную кружку пива, мне – бокал белого вина, как только мы вышли во двор. Они возились с Сэмом, нашли ему место в тени под деревом, постелили там его детское покрывало и разложили игрушки. Это не выглядело как формальность, дань приличиям, я этого не заметила. Все и всё было таким открытым, и как только первый кусок мяса был готов, гости окружили гриль. Мне было очень приятно, когда кто-то протянул мне тарелку, на которой уже была еда. Мы сидели там, где нам нравилось, двигая деревянные стулья от одной компании к другой.

В Париже все было иначе. В те редкие разы, когда мои родители принимали гостей, они заранее составляли план рассадки. Гости терпеливо и тихо ждали, пока хозяин распределит места. И напитки никогда не подавались, пока все без исключения гости не приедут. Мама всегда жаловалась на то, как неприлично опаздывать и заставлять всех ждать целый час, чтобы выпить. Как бы то ни было, война положила конец таким обедам.

Здесь же как будто не было никаких правил. Женщины свободно разговаривали со мной, не стеснялись смеяться. Мужчины подшучивали – говорили, что мой акцент звучит сексуально. Я была очарована, а Жан-Люк и подавно. Он влюбился в Америку с самого первого дня. Даже если он когда-то и скучал по дому, то никогда не говорил об этом. Ему все казалось чудесным и удивительным: изобилие еды, приветливость людей, легкость, с которой можно было купить все что угодно.

– Это американская мечта, – все время повторял он. – Мы должны научиться идеально говорить по-английски. Самюэлю будет легко, английский будет его первым языком, он сможет помочь нам.