Читать книгу - "Пророчество Асклетариона - Александр Балашов"

Пир удался на славу. Чаши полнились помпейским вином столетней выдержки. Домициан уже после первой, довольно скромной смены, поразил гостей роскошью и обилием снеди. Большого труда стоили кулинарные изделия, состряпанные не из тех компонентов, которые ожидались. Дикого вепря с зашитыми в брюхе живыми дроздами (Домициан усмотрел в этом намек на свой огромный живот) повара заменили молочным поросенком, приготовленным в виде жирного гуся.

Актер Латин, пододвинув к себе поближе амфору с вином, которое приготовили еще при консуле Кассии, давно почившего себе с миром, цитировал из «Сатирикона» Петрония. Мим смешно изображал обжору Трималхиона из этого произведения писателя, которого, как и всех борзописцев-пересмешников, так ненавидел Домициан. Все ждали, когда же на мужественного Латина обрушится императорский гнев. Но боги миловали лицедея. Это было не в правилах двенадцатого цезаря — миловать и прощать дерзости людям искусства. И это косвенно указывало на то, что сегодня какой-то особый день для последнего из Флавиев — Домициана.

Обычно император не терпел никаких насмешек, иронии и отступлений от традиций предков. Всем была памятна казнь Флавия Клемента за его приверженность к христианству. Правда, сам император утверждал, что отправил Клемента на крест за иудейскую веру. Но не отрицал, что жену Клемента, которая приходилась Домициану племянницей, он сослал в далёкую Пандатерию.

— Латин, мой милый мим Латин, — начал елейным голосом Домициан, что само по себе не предвещало ничего хорошего, — покажи нам свою пантомиму, как жрецы храма Флавиев, который построил я, обожествляли Веспасиана и Тита…

— Я не знаю такой пантомимы, мой цезарь.

— А вот врать, дружок, плохо… Я-то знаю, что прошу. Покажи!

Гости ждали приговора, который сам себе должен был подписать Латин.

— Показывай, мои милый мим!

— Ну, хорошо… Я импровизирую, придумаю то, что ты просишь, государь!

И с этими словами дрожащий актер стал изображать один из обрядов, которые проводили жрецы храма Флавиев. Никто даже не улыбнулся.

По окончанию представления захлопал только Домициан.

— Прекрасно, Латин… АЯ бы сказал, превосходно в самой превосходной степени. Искусству подвластно всё. Но смерть и тление не подвластны и ему. Все люди смертны, даже великие актеры, которые эту смерть не раз изображали на арене или в театре. И я вижу, коль они уже умирали понарошку, то умереть по-настоящему актеру не страшно.

Акслетарион, взявший в руку янтарную кисть винограда, положил ее в вазу обратно.

— Все смертны, все — и божественные мой отец, и брат, все. Даже высочайшее звание «Божественный» не спасает от физической смерти…

— Но есть память народа, — робко возразил Латин. — Петроний пишет, что это и есть подлинное бессмертие для человека: жить в памяти новых поколений, чтобы его добром поминали, но не хулили. Или предали забвению, что означает смерть окончательную. Добрая память живет вечно, тогда и умершему будет легко в царстве теней…

— Плевать мне, что говорит твой Петроний! — перебил его Домициан. — Тебе-то после смерти будет начхать, что скажут о тебе другие. Тебя ведь к тому времени уже не будет. Не — бу— дет! Прах твой развеет ветер. Ты будешь — ни-что!.. Бесчувствееной пылью. Зачем тебе их память? Добрая или злая — зачем? — Он подмигнул актеру. — Хочешь, я отправлю тебя к твоей любимой весталке Валерии?

Латин испуганно молчал, глядя в пол, выложенный лунным камнем.

— Я, как ты знаешь, милосерден. Тебя я прикажу замуровать в стену вот с этой свиньёй, сделанной под жирного гуся… Это же твоё любимое занятие — смеяться над другими, изображая их теми, кем они вовсе не являются. Я дам тебе своих любимых яблок, фиников, оливок… Ты сможешь прожить неделю, а то и две… Это же царский подарок! И ты будешь меня за него благодарить эти две неделю, подаренные тебе от царских щедрот. Не так ли? Не слышу твоей благодарности, веселый мим…

— Слава цезарю Домициану… — хрипло выдавил из себя Латин.

— Громче!