Читать книгу - "Пешка в воскресенье - Франсиско Умбраль"

Ясно, что гробить себя с помощью дерьмового виски мерзкой старухи, это «наоборот и понемногу». Сколько при этом мучаешься, и как болит голова. Да, это другой процесс, состоящий в том, чтобы жить, умирая. Понятно, что мы все умираем при жизни, это общеизвестно, кто-то сказал, что уже с двух лет начинается конец. Однако я имею в виду сейчас тех, кто умирая, отдает себе в этом отчет: каждый день от нас отделяется, омертвев изнутри, часть тела, и каждый день от нас уходит порция жизни, полуостров биографии, целый континент, что угодно. С каждым днем мы становимся более одинокими и более мертвыми, и здесь нет ни заморозки, ни просфор, только жизнь, чтобы дать себе отчет, что ее остается все меньше и меньше. Жить, Грок, означает присутствовать при собственном умирании, потому что смерть начинает свою работу задолго до того, как ты разобьешься на мотоцикле, как это случилось с А. Смерть работает в долгосрочном режиме.

Но, так или иначе, то, что произошло с А., вызывает сочувствие, заставляет представлять его совсем одеревеневшим, под воздействием бесконечно низкой температуры. Он был как этот ловкий кривляка Уолта Диснея, а теперь стал человекообразным поленом, счастливый навеки, какое страшное счастье. Надо сказать Андреа, чтобы его кремировали.

Грок принимает решение стащить у старухи последний пластиковый стакан виски из бензина, (может быть, оно прикончит его), и торопливо направляется к тому углу, на котором стояла торговка. У него нет ни одного дуро, но он решил задушить ее, если она не даст ему этой отравы. Еще не дойдя до угла, уже издали, он видит, что старуха ушла.

* * *

Вечером Болеслао иногда (только чтобы поглазеть на голые груди) заходил в top/less. Все очарование голых грудей для Болеслао было в их естественности, в движении, в натуральности увиденного. О, ни с чем не сравнимый эротизм женщины, когда она держится запросто, как всегда!

Не случайно, когда в Англии, в поствикторианскую эпоху, разрешили обнаженный театр, обнаженные должны были оставаться неподвижными. Англичане очень тонко подметили, что эротизм заключается в движении. Причем не в намеренно эротичном, например, в танце, а именно в естественном, свободном. В конце концов, ради этого женятся, — чтобы получать удовольствие, наблюдая за женщиной в ее естественном состоянии. В любви женщина притворяется, во время секса позирует. Тот, кому нравятся женщины, ищет (отсюда его вуайеризм) наготу бесхитростную, домашнюю, не выставленную напоказ, а доступную лишь для близкого круга, как бы не помнящую себя.

В общем, получалось, что в этих ничем не примечательных и насквозь коммерческих заведениях, в top/less, свершалось чудо. Девушка, официантка (они всегда менялись), вынужденная сосуществовать со своим голым бюстом, пробивать им себе дорогу, продираясь между двумя и даже тремя рядами мужчин, позволять грудям висеть, когда она наклонялась, чтобы поставить на стол выпивку, забывалась как студентка, разгуливающая с торчащими сосками среди своих книг.

Болеслао казалось, что он достиг сокровенных глубин, размышляя о top/less. Утром девушки там очень старались, но рутина, привычка, повторяющиеся ситуации, усталость заставляли их в конце концов забывать о своем обнаженном торсе, и, привлеченные игрой в кости, позабыв о своих грудях, как о двух маленьких уснувших детенышах, они вдруг сами принимались играть вместе с клиентами.

И тогда наступало время Болеслао. Для него это была возможность наслаждаться природной красотой прекрасных грудей, больших или маленьких, обвисших, «трудовых», которые делали работу наравне с другими частями тела, обслуживая клиента.

В амурных отношениях со своими незамужними подружками Болеслао всегда старался не пропустить момента, когда после оргазма (оргазмов) она вставала и, совершенно голая, в поисках сигарет обшаривала всю квартиру. Сидя или полулежа в постели, Болеслао наблюдал за этим в зеркала и через полуоткрытые двери, видя женщину такой, какая она есть в реальной жизни, а не позирующей перед мужчиной.

Но если это тебе так нравится, козел, почему же ты не женился?

Понятно почему. Потому что потом человек, судя по всему, привыкает и даже не смотрит в их сторону.

Таким образом, Болеслао всю жизнь подсматривал за женщиной, чтобы увидеть ее такой, какая она есть от природы. Поскольку он умел ждать, top/less удовлетворял эту его страсть. Некоторые официантки его уже знали, им было известно, что от него много не перепадет, может быть, потому что у него нет денег, и в результате обслуживали более по-свойски, нехотя, забывая о коммерческом назначении своих грудей.

И как раз тут он начинал получать удовольствие. Болеслао был не против переспать с кем-нибудь из них, но у него действительно не было обыкновения носить с собой для этого деньги, а, кроме того, он знал, что как только отношения изменятся, пропадет все очарование. Женщина начнет следить за собой, неестественно выпрямится в стремлении выглядеть более привлекательно и неотразимо. И поэтому ограничивался тем, что без разбору заходил в любой top/less (в его районе их было много), заказывал виски и наслаждался видом молодых обнаженных грудей, оказывающих в начале ночи такое же действие, как стрелы с ядом кураре. Но к четырем часам утра или раньше они постепенно обретали свою натуральность, раскрываясь полностью перед последним одиноким клиентом как целомудренный и усталый цветок хандры, успокоившегося желания и материнского сна. Ковровую ткань заведения как бы покрывали увядшие сдвоенные цветы усталых грудей, нежных и ненужных, таких совершенных и таких опустошенных.

И таких магнолиевых.

* * *

Грок чувствует, что в состоянии провести всю ночь, то есть еще три или четыре часа, остающиеся до похорон Эснаолы[22], гуляя по Гран Виа. Но ему нужно срочно выпить виски, а все закрыто и к тому же у него нет ни одного дуро.

Думая обо всем этом, он медленно продвигается по широченному проспекту. Темные участки иногда сменяются ослепительным сиянием бесполезных витрин. Если бы наткнуться на что-нибудь открытое, то можно было бы зайти, взять одну или две порции виски, а дальше само виски наверняка подсказало бы, как объяснить, что у него нет денег. Можно было бы прикинуться провинциалом, у которого утренний поезд на Таранкон, или разыграть номер с кошельком, сказать, что у меня украли кошелек, что у меня украли кошелек, и это было бы очень даже правдоподобно. У какого провинциала не вытаскивали кошелек на Гран Виа в пять утра?

При этом Грок принимает во внимание, что выглядит как вполне приличный господин, как добропорядочный, уже почти облысевший пенсионер, в очках почти как у интеллектуала. Грок рассчитывает на это «почти».

Молоденькая проститутка, из тех, что задержались в это время суток на улице, одна из последних, решительно подходит к Гроку:

— Привет, я Клара.

— Я ищу тебя целую ночь.

— Дорогой, значит, ты недостаточно хорошо меня искал.

У Грока опять останавливается сердце. С ним это бывает. В таких случаях он испытывает огромное облегчение, чувствуя, что вот-вот умрет, но не умирает, а продолжает жить с остановившимся сердцем. Это что-то вроде научного эксперимента. Как в тот далекий вечер в парке, когда к нему подошла Флавия. Или кто-то еще.