Читать книгу - "Новый американец - Григорий Рыскин"

Он возрос посреди богатейшей домашней библиотеки, средь цадиков, книжников, мудрецов. Отец Эмиля был таким выдающимся знатоком английского, что даже работникам «Интуриста» преподавал. Из английского Эмиль усвоил только одно слово – terrible. Произносил его со страшным лицом, раскатисто, невпопад, пугал ребятишек в детском саду.

– Какого, однако, монстра я породил, – хватал себя за голову, явившись на кафедру, Аршин-отец.

Пройдя через пень-колоду школьный курс, Аршин подал в мореходку. Проплавав пару лет на лесовозе «Росомаха», Эмиль привез в Питер неистребимый дух кубрика. Был определен по протекции в сельхозотдел телевидения.

В кожаном пальто до пят, с футбольными пуговицами, явился в Черновцы со съемочной группой, снимать фильм о свиноводах Украины. Оттуда привез волоокую, белотелую еврейку. Стал вить гнездо. Таков был Эмиль Аршин. Не высок и не мал, не красавец и не урод, не брюнет, но лишь отчасти белокур.

Однажды где-то в сочинском ресторане заговорили об отъезде. Быть отъезжающим становилось модно.

– А почему б не уехать, славяне? – сказал Аршин. – Тут у нас есть капуста, но нет товара, там у них есть товар, но будет ли у нас капуста? Terrible. Но все ж интересно, славяне.

И пошел кураж.

– Где купить чемоданы, славяне?

– Большие чемоданы в Таллине.

– А где брезентовую куртку на молнии для американских сигарет? (Сигареты купить в Берлине, сделать навар в Вене.)

– Брезентовые – у портного Мони на Красной.

Опохмелившись с утра, после ночных проводов, Эмиль явился в аэропорт в благорастворении. С женой Региной и сыном Рудиком.

– Не волнуйся, – сказал чернявый таксист, получив чаевые, – работу в Нью-Йорке найдешь с колес. Там такси желтые в шашечку.

– Не хочу в такси, – обиделся Аршин. – Я в Нью-Йорке собственную газету открою.

– Не бойся, хавер[9], – сказал таксист. – Там клиент толстым стеклом отгорожен. Пуленепробиваемым.

– Обижаешь, Федя, – сказал Аршин, – я в Нью-Йорке собственную газету сотворю. Еще услышишь.

В толпе отъезжанцев сквозила нервозность. Ибо была смена свирепого таможенника, по кличке Штурмбанфюрер. Упористый человечек с усами скобкой прошивал отщепенцев стальным взглядом. Его выпуклая грудь была увешана медальками. Когда он склонился над чемоданом, на самой большой медали сверкнуло: «Отличнику таможенного досмотра».

– Не гляди на него, он не любит, – шепнула Регина.

– А помнишь, у наших соседей был бульдог Митька, тоже весь в медалях, – прокомментировал Аршин.

– Вечно ты некстати с воспоминаниями.

Додик, вторая скрипка симфонического оркестра, ел серебряной ложкой красную икру из жестяной банки.

– Штурмбанфюрер не пропустил, родни нету, теперь давись…

– Давай помогу, – сказал Аршин и, раскрыв шведский нож с ложечкой, присоседился к банке.

– Мать твою! – вдруг возопил увешанный младенцами красавец.

– Вечно тебе моя мама мешает, – сказала худенькая усталая женщина и обдала взглядом, исполненным тихой любви.

– Мать твою! – продолжал красавец, отряхивая младенцев.

– Ну что опять, Сашенька?

– Доллары за унитазом забыл, законные.

И помчался к такси на оленьих ногах, сходя на бегу с ума…

И не успеть бы ему, ежели бы не отличник шмона. Ибо в жизни всегда есть место подвигам. Отличник выволок из шмональной комнаты белого как мел разутого человека в пыжиковой шапке и нерпяной шубе. На большом волосатом пальце правой ноги червонным золотом горел громадный перстень с бриллиантом.

– Каратов на двенадцать будет, – сказал виолончелист. – За каждый по годку.

Когда Аршин прошел через железные воротца и понял, что пронесло, он так вдохновился, что расцеловал рыжего пограничника по кличке Карацупа. Но главный кураж разыгрался на трапе. Поднявшись на высоту, как на трибуну, Эмиль Аршин расстегнул брючную мотню и выволок внушительный детородный орган. При этом он совершил им крестное знамение над толпой. Толпа возликовала и зааплодировала. Тогда Аршин сорвал с головы роскошную пыжиковую шапку, швырнул ее в пограничника Карацупу, которого возлюбил.

* * *

Портье из венского ХИАСа говорил по-русски, как жид из антисемитского анекдота:

– Потише там, потише, ви не в колхозе.

Не понимает: еврей в колхозе – это же анекдот. В толпе рядом со мной усталая женщина с ребенком. Ее оттирают наглые одесские дядьки. Все пробиваются к портье, составляющему список на Рим. Мне удалось приблизиться к его конторке. Хватаю список, вписываю фамилию женщины.

– Ви неумный человек, – ругается портье.

Ну что здесь можно доказать? Кому? Администратор ХИАСа, неопрятный человек с перхотью на плечах пиджака, с нервным тиком щеки, через каждый час направляется в кофейную комнату, возвращается сквозь толпу с чашкой кофе. Расплескивает, дергает щекой, как бы подмигивает.

Вот прошел в кофейную комнату молодой человек Шимон, идейно убежденный сионист. Расстегнув на груди рубаху, демонстрирует золотой могендовид. Шимон тоже постоянно пьет кофе и куда-то исчезает. О нем говорят в толпе приглушенными уважительными голосами:

– Разведчик.

Шимон задает всем один и тот же вопрос:

– Знаете ли отказников?

Фамилий никто не называет. На всякий случай.

В комнате «Джойнта» равнодушная усталая женщина. На малороссийском диалекте с еврейским фразовым ударением томительно расспрашивает:

– А как звали вашу бабушку?

– Бабушку звали Хая-Сора.

– А дедушку?

– Дедушку звали Исроил.

А потом уходит пить кофе.

Содом ХИАСа. Все то же и те же. Одурманенный, потрясенный мальчик клонится на плечо растрепанной матери. Старик в черной мерлушковой шапке: жара, а не снимает.

– Присядьте хоть на краешек подоконника. Присядьте, шлимазл[10], а то займут, – говорит красавица невестка, с темными очами, белокожая.

В узких коридорах тромб человеческих тел…

– Я слесарь, – говорит человек с греческим носом. – Из Херсона. Ну что я там имел? Битере трерн[11]. Так это еще хорошо. А люди имеют семьдесят в месяц, и кусок мяса не купить. В Штатах я буду иметь хорошую копейку.

– Слесарь-еврей – это наверняка хороший слесарь.

– Я думаю.

У слесаря трое детей. Поди и припади к народу своему, о слесарь. Но слесарь едет в Штаты и только в Штаты.