Читать книгу - "Клон-кадр - Павел Тетерский"

Когда я был уже полутрупом, потерянной окоченевшей тушей со следами давно начавшегося разложения, в нашей семейной жизни появился Ролан Факинберг.

* * *

С каждым шагом панорама Манежной площади, наполовину скрытая останками самого Манежа, разворачивалась перед нами все основательнее: две третьих, три четвертых, четыре пятых, пять шестых. И так далее, прогрессия стремится к единому целому.

Ни намека на грандиозное шоу Ролана Факинберга. Сей факт тоже открывался нам — поэтапно, вслед за панорамой.

Это казалось странным (как минимум). Грандиозные шоу так не делаются. Грандиозные шоу рекламируются и готовятся заранее. Я хочу сказать: они не начинаются просто так, с полпинка. Задолго до действа на месте его проведения копошатся пролетарии, сооружаются трибуны-декорации, кипит деятельность. В нашем случае ничего этого не наблюдалось.

Пешеходы собирались в стаи возле светофоров по обе стороны от проезжей части, ждали зеленый и переплетающимися лентами текли во встречных направлениях. Самые нетерпеливые спускались вниз по ступеням подземного перехода. Над ними грохотали автомобили: закрыты окна — есть кондишен, открыты — нет. Типовая картина без признаков загадочности. И только когда мы собрались сворачивать налево, за решетку, к памятнику Ломоносову, уже боковым зрением я заметил человеческий сгусток возле дальнего от нас угла Манежа. Не то чтобы очень большой — так, мини-пародию на Вавилонское столпотворение. Едва тянущий на то, чтобы (с большой натяжкой) быть сочтенным за рака на безрыбье.

— Меняем траекторию, Клон, — сказал я. — Там что-то происходит. Вяло, но все же.

Когда мы дошли до того самого перехода (человечек на светофоре переместился на позицию вверх, принял статичную позу и покраснел), я уже видел, вокруг чего именно кучкуется народное любопытство. Левее экс-входа в экс-здание Манежа и ярусом выше фонтанирующих церетелиевских коняг с огромными гениталиями появилось новое строение. Фахверковый домик из средневековой Европы.

Двухэтажный. С необжитыми черными глазницами и наглухо задраенным входом.

Точная копия того, который я уже видел сегодня не больше часа назад — через оптику бинокля, из заменяющего стену окна редакционной кухни глянцевого журнала «FHQ».

Народ задирал (под небольшим углом) головы вверх, вяло (в соответствии с жаркой погодой) жестикулировал и перекидывался парочками неразличимых с нашей позиции фраз-стандартов: «Что за дерьмо», «На х…я это здесь построили», просто «Пи…дец, блядь». Такие фразы можно предположить даже с большого расстояния и не расшифровывая. Вероятность попадания в цель: 90 %.

Светофорный человечек прыгнул вниз и снова стал зеленым. Мы двинулись по направлению к новостройке. Я на ходу отстраивал выдержку/диафрагму/резкость, Клон — просто шел.

Собственно, даже возле новостройки (на поверку оказавшейся очень грамотно, на пять с плюсом законспирированной под настоящую средневековую помойку: покосившиеся стены, изъеденный насекомыми дуб, потрескавшаяся черепица, осыпавшаяся со стен штукатурка) ничего не происходило. Люди просто стояли и втыкали, а повтыкав минуту-другую, муравьями расползались по изначально заданным траекториям.

Возле дверей не было никакой таблички, а на подступах ко входу — никаких клерков или ряженых бедолаг, которые объясняли бы людям смысл рекламной акции или презентации. Внутри дома движения тоже не ощущалось: судя по пыльным окнам с обветшалыми рамами, их не открывали как минимум несколько лет. Во всяком случае, так казалось.

Пыль на окнах: именно она впечатлила меня более всего остального. Хайтек, блин. Хотя чему удивляться: если есть аппараты, изрыгаюшие в пространство искусственный снег на концертах эстрадных педиков в клубах для толстосумов, тогда почему бы не быть таким же автоматам для разбрасывания искусственной пыли. А может, даже настоящей — пылесосов в Москве много, поэтому концентрированную пыль из их нутра вполне можно купить. Пустить по подъездам кучку улыбчивых лузеров — типа тех, что продают покупательски настроенным идиотам говенный китайский ширпотреб: добрый день, меня зовут Николай, я и моя компания хотим купить у вас кучку пыли из вашего пылесоса. Думаю, нескольких часов было бы вполне достаточно.

— По-моему, я начинаю понимать, — говорил Клон, по очереди подходя к каждому из окон первого (низко посаженного) этажа и вглядываясь в их черноту. — Это не соответствует правилам, но, по-моему, люди ничего не знают о шоу. Он никого не информировал, понимаешь? Он хочет начать все спонтанно, инкогнито. Без объявлений и рекламы.

Я общелкивал домик со всех возможных ракурсов. Менял выдержку и диафрагму, искал интересные перспективы.

— Но, согласись, — это как-то неправильно, Клон. С точки зрения организаторов неправильно. Где, на хрен, пиар и ажиотаж вокруг имени собственного? Это не вписывается ни в какие рамки.

— Так это же хорошо, — улыбнулся Клон. — Я люблю то, что не вписывается ни в какие рамки.

Среди разрозненно шатающихся и пялящихся долу людей я вдруг вижу собаку. Русский спаниель с негритянскими глазами и в ошейнике. Грустный и потерявшийся. Погнавшийся за какой-нибудь теч-ной сукой и убежавший от хозяина, которого теперь не может найти. Язык высунут, в глазах — глобальное понимание.

Я валюсь на спину в паре метров от его морды и начинаю общелкивать его со всех сторон. Кадр: передний план — негритянские глаза, сзади — размытые очертания фахверкового домика из средневековой Европы.

— Кого ты грузишь, Клон? — зачем-то спрашиваю я, поднимаясь и отряхиваясь. — Ты уже давно не любишь то, что не вписывается ни в какие рамки. И сам ты давно уже вписан во все, во что можно вписать человека.

Из-под бейсболки Клона — снова деланно-глумливое выражение (в глаза — не смотрит). Мне это знакомо уже черт знает сколько лет. С ним всегда так — всякий раз, когда указываешь ему на несоответствие имиджа и сущности.

— А ты — нет? Не вписан?

— Вписан, — отвечаю я, перематывая пленку: на этот домик с собакой у меня ушли все 24 кадра («Кодак-голд», если вам интересно). — Но я не вы-ё…ываюсь. Я признаю это и не бросаюсь имиджевыми фразами. Вот в чем разница между мной и тобой.

Забыл сказать о Клоне. Уже третий год он живет тихой семейной жизнью с любимой женой. Она ходит на низкооплачиваемую работу, он пишет книги и тоже работает. Редактором. Аеще ненавязчиво пописывает для глянца, стремясь сделать сверх официальной зарплаты, оседающей в бездонном семейном кошельке, пару незадекларированных сотен в месяц на свои собственные нужды. Это все, на что способны люди вроде нас.

Я все о нем знаю, меня не проведешь. Тайком от жены он закидывается лайт-наркотой (фенамин, тра-мал, стимуляторы; выщемляет — строго днем, пока они с ней порознь), периодически подсаживаясь и слезая. Время от времени пьет пиво с Зергами и Зоргами, еще реже — изменяет жене с малолетними поклонницами его таланта (это называется: врожденная полигамия, с которой очень трудно бороться — даже при помощи онанизма). А когда она приходит домой, он не может оставить ее даже на час. Такая любовь-морковь.