Читать книгу - "Мужской день - Борис Минаев"

– А если не попадешь? – строго спросил он.

– Отстань! – крикнул я и начал зашнуровывать ботинки.

Это целое дело – плохо зашнуруешь, потом будешь мучаться в самый неподходящий момент.

Первый раз я бросил ножичек и чуть не заплакал.

– Дали! – чуть не плакал я. – Тоже мне, дали. Тоже мне, добренькие. Дали! Разрешили! Сами бросайте таким барахлом...

Но идти назад просить другой ножичек не было никаких сил. Мама смотрела из окна во двор, как я стою и бросаю. Мысли у нее были такие: ну вот, все смотрят – у Марины парень вырос, стал бандитом. Стащил из дома нож. Тренируется убивать людей. Какой стыд!

А нож у меня никак не втыкался. Еще больше стыд. Бандит-бандит, а руки не из того места растут. Мама была пунцовая уже, наверное. От двойного стыда.

Я бросал и бросал. Дереву было лет сто. Или восемьдесят. Или шестьдесят. Дерево было тополь. У него на желтых высохших листьях вечно болтались какие-то прошлогодние сережки. А в июне из него летел пух. Все чихали. Я чихал. Словом, тупое было дерево. Большое. Толстое. Сердитое. Я бросал в него ножички с чувством, с толком, с расстановкой. Я просто считал, что дерево уже вообще-то неживое. Ну вот у нас перед домом были разные палисадники. Там росли совершенно живые растения, всякие побеги и злаки. То какие-то ромашки желтые в полтора метра, то трава. То саженцы. Саженцы были еще совсем тощие. На них пробивались редкие листочки. Они были кривоватые и тянулись к солнцу, когда оно было. Сразу видно, что саженцы живые.

Если бы я был друг природы, я бы их поливал. Но я был во дворе только жильцом, и саженцы поливал дворник из шланга. А это дерево никто не поливал. Скорее, это уже был просто какой-то пень огромной величины.

Я злился на дерево, потому что ножичек у меня никак не втыкался.

Я подошел, погладил кору. Кора была теплая. Я отрезал кусочек и разжевал.

Вернуться домой? Кинуть лениво ножичек на стол: да ну, не втыкается. Но папа! Папа начнет свои шутки... И мне опять захочется его убить. А убить его у меня рука не поднимется.

Ножички вообще-то делают из гвоздей-гигантов. Есть такие гвозди-гиганты. Их кладут под трамвай. Трамвай едет со страшным шумом по рельсам – потом вжик: на дне рельса лежит нож. Длинный, узкий, тяжелый. Он переворачивается в воздухе один раз. И впивается в дерево.

Трамваи ходят прямо по улице, на которой мы живем. Пойти найти на стройке ржавый гвоздь... Пойти вырвать ржавый гвоздь из старого бревна. Шатать, шатать, как зуб, и он выйдет из черного трухлявого дерева, с трудом, с неохотой. Конечно, он ржавый, но это снаружи. Внутри он еще железо. Толстое большое железо.

Я представляю себе старый ржавый гвоздь и зажмуриваюсь. По виску течет пот. Солнце. Май. Полдень. Мама устала смотреть из окна. Мама больше не смотрит. Я свободен.

Дождаться, пока нет машин...

Выйти на середину.

Наклониться.

Ощупать ложбинку. Почувствовать, как дрожит старый рельс.

Где-то там, внизу, на Шмитовском зазвенел трамвай.

Он еще только идет, а тут уже все гудит.

...Хлоп!

Что это? Ножичек воткнулся! Пока я думал и машинально его бросал, он взял воткнулся, гад. Не гад, а молодец. Ничего, что рукоятка легкая, что лезвие кривое, что сточился от мяса, и рыбы, и картошки, и редиски, и хлеба... Он мой настоящий любимый ножичек. Он врезался, вонзился, впился, вошел, въехал, вогнался, по самую аж по рукоятку, наверное...

Ну и тут во двор – естественно – вышел Колупай. Я его и заметить-то не успел, до того меня солнце ослепило.

– Ножички бросаешь? – заорал он метров, наверное, за тридцать. Я вздрогнул.

– Попадаешь? – орал Колупай, неумолимо приближаясь ко мне строевым шагом морского пехотинца.

Я пригласил Колупая полюбоваться, как засел в дереве мой несравненный ножичек с деревянной фирменной рукояткой.

– Где? – тупо спросил Колупай.

– Да вот же... – начал я и осекся.

Мой кривой кухонный предмет валялся в пыли. Значит, ничего он не впился, а так, слегка зацепился за кору. А потом ветер дунул и он – блюмк и лежит.

– Этот, что ли? – Колупай ковырнул ножичек носком ботинка. – Рукоятка легкая, раз! Лезвие кривое – два! Неострый – три! – и Колупай с трех шагов (гад) вонзил свой клинок в ствол.

Вот у него был какой надо! Да еще свежий, незатупленный...

– Вынь, – Колупай, посмеиваясь, кивнул на свой ножичек.

Рукоятки у таких ножей ведь нет. Уцепиться не за что.

Я тянул его, тянул – еле вытянул.

– Понял, как надо?

Колупай отошел на те же десять шагов и стал кидать свой ножичек в тополиную шкуру.

Тополь тупо вздрагивал от каждого удара. С него даже начали облетать прошлогодние сережки.

Бамс. Бамс. Бамс.

– Учись, студент, пока я жив, – лениво сказал Колупай. И дал мне попробовать. Вот чем надо тренироваться!

Я взялся за трамвайный ножичек с опаской и восхищением. Сильная, конечно, вещь. Длинная узкая рыба. Маленькое хищное острие. Вес что надо. Черная граненая сталь.

Я кинул. Колупаевский ножичек лениво воткнулся, подумал и рухнул вниз.

– Не умеешь... Смотри.

Он поднял его с земли, подбросил на ладони и с разворота изящно, несильно и точно послал в самую серединку ствола.

Да, взмах нужен. Привычка. Глазомер. Ощутить в ладони. Привыкнуть. Ну чему я могу научиться за один раз? Только так... Попробовать. Почувствовать.

Я кинул и промахнулся. Это было совсем ужасно. Тополь был в три – наших с Колупаем – обхвата. Промахнуться было трудно. Колупаевский ножик валялся возле забора и обиженно сверкал, присыпанный пылью. Вздрогнул и застонал старый деревянный забор, который стоял прямо за деревом.

– Ты че, дурак? Не умеешь – не берись!

Колупай легко замахнулся на меня и всадил свой ножичек тополю прямо между двумя складками коры.

И опять солнце вышло из-за облачка. И обожгло. И тут со мной случился какой-то удар.

Я представил себе, как мы, я и Колупаев, всаживаем ножички в старого больного человека. А он молчит. Терпит.

Я взял у Колупая его черный трамвайный ножичек и забросил на крышу трансформаторной будки. Оттуда достать его

будет трудно. Даже мячи оттуда не возвращаются. Не то что ножички.

Колупаев сгреб меня в охапку и отвел за угол.

– Двадцать пять матросских щелбанов, – деловито сообщил он мне. – Будешь орать, прибавлю штрафных.

Руки у Колупаева большие. Как у его отца, шофера. Оттяжка великая. Каждый щелбан как легкий нокаут. А ты молчи. Все плывет перед глазами. А ты молчи, друг природы. Лоб болит страшно, слезы хлещут сами без спроса, а ты молчи.