Читать книгу - "Шторм - Эйнар Карасон"

Йон Безродный, хиппи-коммунист, пригласил нас на ужин. Он постучал прямо в тот момент, когда мы заселялись в квартиру, сказал, что уезжает в Исландию, будет там работать в издательстве, а вот мы, наоборот, вернулись, так что было бы здорово устроить, так сказать, вечер «приветствий и прощаний». В нашем новом жилище было очень тесно и едва ли нашлось бы место для кастрюлей и поварешек, чтобы готовить самим, так что идея мне понравилась. И я решил принять приглашение. У него наверняка есть пиво, значит, как-нибудь потерпим. Йон жил, как я уже упоминал, в многоквартирном доме. Дома стояли буквой «П», и его квартира была прямо напротив нашей, я мог бы следить за его семейной жизнью с балкона в гостиной, если бы у меня был бинокль и хоть малейший интерес к его жалкому существованию. Жена его в общем-то довольно милая, у них трое или четверо детей, но не общих, он застрял в университете на последних курсах, работал над каким-то изданием, а теперь вот моет полы в университете, пока жена доучивается, кажется, на оптика. Йон Безродный считал, что принести в жертву свое образование или отодвинуть его на второй план, чтобы жена могла учиться, — это ужасно прогрессивно и достойно подражания. Конечно, он неплохой малый, просто настолько неинтересный, что почти начал действовать мне на нервы, особенно когда дважды или трижды повторил, что пытается «разрушить стены национализма в районе» — с этой целью он общался с турками, как с равными, — в его части дома турки, полагаю, были в большинстве. Но я знал, что турки не проявляли к нему никакого интереса, приходили, только если их приглашали на национальную исландскую еду, молча ели и уходили — то есть приходили, чтобы пожрать на халяву, а не потому, что хотели подружиться с хозяевами.

Вот так.

Он считал, что непременно надо пригласить кого-нибудь еще, например, каких-то датчан. Я чуть не развернулся у самой двери, когда вдруг до меня дошло. Ведь это означало, что целый вечер нужно будет говорить по-датски!

Еда, конечно, была национальная и к тому же чертовски вкусная, давно я не ел бараньей ноги с жареной картошкой, соусом и всем прочим, что к ней полагается. Правда, Йон дважды или трижды за вечер извинился, что баранина не исландская, а новозеландская, но большой разницы я не почувствовал, новозеландская даже лучше, если это вообще имеет хоть какое-то значение.

И датчанин его оказался не таким уж ужасным, вовсе нет, он много путешествовал по свету, рисовал, писал рассказы и путевые заметки, довольно высокий и красивый парень, с усами почти как у Сталина, загорелый, с маленькой и худой женой-датчанкой, которая, как рассказала мне позже Стеффа, занимается печатью по ткани. И каким же этот датчанин, Сёрен Люнгбю, оказался скромным, без претензий, миролюбивым и немногословным, как умел слушать; речь каким-то образом зашла о делах семейных, и я начал рассказывать им о Халли Хёррикейне и других «героях» моего детства, и датчанин оказался на удивление хорошим слушателем; я выпил уже достаточно пива, так что мог болтать по-датски, и с большим вдохновением рассказал им и о пьяном сброде, окружавшем меня в детские годы, и о нашем недавнем пребывании в зе ю эс оф эй — в Миннеоте, Миннесота.

Я проговорил часа три. И надо отдать им должное, Йону и этому датчанину Сёрену, они слушали, датчанин даже с интересом, курил трубку и проникся сочувствием, а когда я закончил свой, пожалуй, самый длинный рассказ, он сказал: «Du skulle skrive en bog om dette her»[51]. А? Написать книгу! «Ja, det er aldri at vide»[52], — только и ответил я.

Самым примечательным, однако, мне показался рассказ Йона Безродного о его отношениях с турками, возможно, именно поэтому я вообще запомнил тот вечер. Я ведь знал, что он годами пытался подружиться с турецкими семьями, живущими по соседству, приглашал их в гости и все такое, и в тот вечер, когда мы только пришли, и я еще не был готов говорить по-датски, я спросил, чтобы прервать неловкое молчание, что-то вроде: «Ну и как, ты уже со всеми турками в подъезде перезнакомился?» Не то чтобы меня это интересовало, просто спросил, разговор поддержать. Но он вдруг забеспокоился, разволновался — и жена его тоже, она накрывала на стол, а сам Йон мешал соус в кастрюле, — и она вдруг помрачнела, а с лица Йона сошла улыбка, и он медленно протянул: «Неее… Неее». И я сразу же почувствовал, что меня ждет что-то интересное, нужно будет непременно разузнать подробности! И вот, когда я закончил свои рассказы и протянул руку за новым пивом, все замолчали, и молчание становилось уже неприличным, поэтому я снова спросил, на этот раз по-датски, сложилось ли у них общение с турками. И снова почувствовал, что тут кроется что-то интересное, потому что хозяева снова забеспокоились. Тогда я принялся разъяснять этому датчанину, Сёрену, что Йон пытается подружиться с турками, чтобы между различными народами не было недоверия, причем говорил я так, как будто считал это исключительно позитивным и поучительным, потому что хотя здесь в округе и живут люди десяти или пятнадцати национальностей, разные этнические группы не хотят общаться между собой, что, конечно, очень печально…

Наконец, Йон прервал молчание. И все рассказал. Они с женой очень старались. Но потом, с полмесяца назад, кто-то влез в их кладовку в подвале и достал ящик с елочными украшениями — в основном в нем были исландские елочные игрушки, понимаете, не какие-то обычные санта-клаусы в красном, — так вот, ящик вытащили на середину комнаты и нагадили в него. И все в доме знали, кто это сделал — дети из турецкой семьи с верхнего этажа, с ними Йон Безродный пытался подружиться как раз незадолго до этого, приглашал в гости на сушеную рыбу и нутряной жир.

Вскоре мы со Стеффой попрощались и с сонными детьми пошли домой. Хорошо, что мы ушли, а то я с трудом сдерживал смех. Хохотал потом всю ночь. Эта история зарядила меня хорошим настроением на весь следующий месяц.