Читать книгу - "Дом в Мещере - Александр Иличевский"

А вот еще отчетик – одно из трех сочинений на собственную тему, которые Кате удалось выудить из меня для своих изысканий. Пошел ли ей этот материал на пользу – не знаю: реакции так и не последовало.

«Здравствуй. Заранее извини за сумбурность и за то, что не все здесь относится к делу.

Видимо, в последнее время со мной стало происходить нечто действительно важное. Это стало особенно ясно, когда я поймал себя на том, что все чаще стал рассуждать о себе. Такого рода размышления мне всегда были против шерсти, и потому их возникновение для меня не только подозрительно, но и опасно. Однако, как бы то ни было, вот что я заметил.

В Доме меня постепенно стало особенно занимать то уважение, которое я привык испытывать к себе-ребенку.

К той своей слабо меняющейся ипостаси, когда мне два, три, четыре, семь, двенадцать или пятнадцать лет.

Дело в том, что я-ребенок не есть что-то отдельное от меня, от меня сегодняшнего.

С той или иной степенью легкости он способен заместить мое существо в любую минуту.

Количество моего счастья составляется из суммы его посещений.

Он – мой единственный друг и судья – и пример.

И едва ли не единственный человек на свете, перед которым я могу испытывать некое чувство, которое, судя по всем описаниям, должно называться стыдом.

Когда он долго не является, я испытываю страх, что он умер, и сам постепенно начинаю умирать – сначала от страха, что он больше никогда не вернется, потом – от тоски.

Появление его всегда неожиданно – как и мое исчезновение. Мне нравится в нем почти все, я умиляюсь его капризам, и даже его обидные насмешки в конце концов заставляют меня улыбаться. Я предельно внимателен к его оценкам чувств. И это несмотря на то, что он часто бывает откровенно зол и беспощаден: после его справедливых взбучек – от меня ни пера, ни пуха.

В то же время я обожаю его, как своего ребенка.

И я запросто могу умереть от этой своей любви.

Нельзя сказать, что он неизменен. Он строптив и легкомыслен. Но ясная легкость искупает все.

Иногда мое к нему почтение зашкаливает за зависть. И тогда я почти умираю от зависти к нему, что он еще ни черта не знает.

Счастливчик, он ни-че-го-шеньки еще не знает, похоть познания еще неведома ему.

Владеющая им страсть любопытства – пока еще творящая страсть называния имен, а не блудливый зуд наглядности, зудящий нарушить – разрушить – увидеть то, что за границей утробного мифа.

Вирус вины еще не впился в его ДНК, в нем еще не проросло простое зернышко смерти. Зернышко, из которого вырастает опыт: хотя и нельзя помыслить достичь бесконечность, но ее всегда можно пощупать, облапить, убить.

Любая наука – смерть, наступившая при вскрытии тайны. Любая наука – наука удовлетворения. Именно тогда и исчезает движение, суть которого в достижении – ведь дальше уже ехать некуда: уже пощупали, уже надругались, зачем теперь это еще и мыслить?!

Счастливчик мой имеет несколько качественных обликов. Они условно различаются мною по возрасту.

Например, ему пятнадцать лет, и ночью он может во сне решить две-три геометрические задачки за раз; утром проснуться, плеснуть каракули решений в тетрадку, на лету позавтракать, умыться и сорваться на велике рыбачить на Москва-реку, к Афанасьевской дамбе; или – на электричке в Берендино: на лесное озеро.

В двенадцать лет он приходит ко мне в облике воинственного стрелка – с луком из корявого можжевельника и пучком стрел. Наконечники стрел сделаны из гвоздя, треугольно обернутого кусочком консервной жести. Вкладывая стрелу со щепоткой голубиных перьев в тетиву, он готов расправиться со мной – за какую-нибудь мелкую жестокость, вызванную ленью. Расправиться так же – навылет, как он однажды поступил с вороной, разорившей от скуки ласточкино гнездо под карнизом нашего дома.

В семь лет – строгий и внимательный мальчик, перелистывая кляссер с марками, сурово смотрит на меня исподлобья: он недоволен мелькнувшим во мне сомнением.

В пять лет – хотя я еще не умею связно говорить, но уже могу читать, и грандиозность того, что я вычитываю, – в сравнении с моим нынешним воображением – заставляет меня уничижительно ретироваться, сознавая собственную беспочвенность.

А вот и первое речение. Меня купает бабушка. В цинковой лохани, установленной, как корабль в доке, на двух стульях, обложенный облаком пены, восседаю, нежась, я. Губка-утенок не совершенна – плавает только плашмя. Внезапно бабушка опрокидывает на меня дымившуюся на плите кастрюлю, и я от испуга и несильного ожога чертыхаюсь: «Тьфу ты, челт, бабушка, чуть не утопила!»