Читать книгу - "Неприкаянный дом - Елена Чижова"

Я понимаю: юношеский максимализм. И все-таки мне не хочется его останавливать. От этого я уже отвыкла: ученик думает, а не повторяет чужие слова.

– Как все толстовские герои, Платон Каратаев не одномерен. Кроме того, если вы читали внимательно, могли заметить: иногда Толстой-мыслитель противоречит Толстому-художнику. На этой грани надо научиться балансировать. Иначе можно впасть в упрощающую крайность, – теперь я говорю совершенно серьезно. Мне есть на что опереться: за моей спиной Великая Литературная Стена. – Думаю, Толстой понимал, что эта странная забывчивость Каратаева, на которую вы обратили внимание, бросится в глаза и другим читателям. Он мог ее нивелировать, в конце концов, как-то замаскировать. Но Толстой этого не делает. Напротив, подчеркивает, что Пьеру эта забывчивость кажется весьма симпатичным свойством народного сознания, не тронутого рефлексией .

На мгновение я останавливаюсь: возможно, моему ученику незнакомо это слово?

Однако Максим слушает внимательно. Его усмешка гаснет.

На ЕГЭ это не понадобится. Наш разговор носит факультативный характер, и все-таки я рассуждаю о том, что одной из задач Толстого-мыслителя было изображение духовного роста человека, и с этой точки зрения Платон Каратаев – для самосознания Пьера – играет роль катализатора. Пьер убежден, что человек может достигнуть внутренней гармонии лишь в общении с народом…

– Типа как с честными зверушками?..

Кажется, пришла пора его осадить .

– Боюсь, вы позволили себе недостойную реплику. То, что позволительно в сказках, в реальной жизни звучит грубо. Как бы вы ни относились к забывчивости Каратаева, нельзя объявлять его зверушкой только на том основании… Только на том основании… – я знаю, что должна сказать. Конспекты, лежащие на моих антресолях, распухли от слов и цитат, обосновывающих эту точку зрения. Но я их не помню — достойные и правильные слова. «Надо вспомнить, вспомнить…» – я сделаю над собой усилие.

– Только на том основании…

Я знаю, что мне мешает: то бессмысленное лицо. Зверок , пойманный на месте преступления. Стоял, окруженный охранниками, которых я называла кусками мяса. В его лице ничего не проступало – ни страха, ни раскаяния. Это я помню точно: про себя я назвала его зверком. Потому что мне тоже показалось, что он ничего не помнит: сделал и забыл.

Я встаю и иду. Шагаю вдоль книжных полок, заставленных новыми обложками. Моим глазам не за что зацепиться…

– Вы ищете книжку Толстого? – за спиной вежливый голос ученика.

– Нет, – я отвечаю, не оборачиваясь. Чтобы не потерять лицо, надо продолжить с того самого места, на котором остановилась. Так, как мне приходится делать, когда ученик пишет диктант. – Только на том основании… – усилием воли я пытаюсь вернуть себе уверенность, – что вы еще не научились анализировать литературные произведения такого уровня.

– Заче-ем?

Мои нынешние ученики считают себя вправе говорить, что думают: свобода, за которой стоят родительские капиталы.

– Хотя бы затем, что без этого вы не прочтете по-настоящему то, что пишется между строк. Для вас все самое главное останется нерешенным ребусом. Литература – отнюдь не ЕГЭ: прямые ответы на прямые вопросы. – Я прикусываю губу. В моих конспектах ничего подобного не было. Чувства Пьера получали рациональное объяснение. Те сочинения я писала давно, задолго до истории с Фридрихом. – Впрочем, до Платона Каратаева мы еще доберемся, – я сворачиваю неуместные рассуждения. – Нельзя… Нельзя игнорировать никакие контексты, особенно исторический. Иррациональная очарованность Пьера простой русской душой – это дополнительный и важный штрих к портрету главного героя, судя по всему, будущего декабриста…

Максим поводит плечом:

– Эти ваши литературные герои… Особенно положительные, – он кривится. – Ваще какие-то странные. Иногда читаешь, думаешь: ни о чем .

Мне знакомо это выражение: его употребляет и моя дочь. Насколько я могла понять, оно имеет множество значений: глупость, нелепость, нечто совершенно лишнее, не имеющее смысла. То, во что не стоит вникать. Когда я работала на Фридриха, нам тоже казалось, что мы – положительные герои. Герои нашего нового времени. Времени свободы и надежд…

– Вы хотите сказать, – я возвращаюсь в литературное русло, – что не всегда понимаете их мотивацию? – (Нам казалось: плохое вот-вот закончится. Останется только хорошее. Потому что мы победим.) – Что ж, приведите пример.

– Эти… Господа Головлевы. Аннинька и Любинька… – Я киваю. – Был же приличный капитал. Бабушка, Анна Петровна. Помните, в опекунском совете?..

Я киваю, но уже не очень уверенно: в доме моих родителей Салтыков-Щедрин не стоял в красном углу. Может быть, поэтому в памяти их дочери опекунские дела сохранились в самых общих чертах. С этой точки зрения я не оценивала головлевскую историю . Упускала экономическую подоплеку.

– Вот вы говорите: учитывать контекст. Так я и учитываю…

Ученик, отпрыск богатой фамилии, рассуждает не о пустоутробном празднословии, не о масленых глазках, погано скошенных Иудушкой на бюст родной племянницы, не об угнетенных и угнетателях. Его интересует другое: реестры наследства, вклады в ломбард, выигрышные билеты, заявления о снятии опеки, кусок, выброшенный Степке-балбесу. Аукцион, на котором Анна Петровна приобрела свою первую, а значит, самую дорогую, деревеньку…

– Это что – урод-Иудушка все разбазарил? – Максим хмурит брови. – Не Иудушка, а она сама.

Я бросаю взгляд на часы. Мое время закончилось. Я имею право уйти. Но что-то мешает. Как будто лежит на совести.

– Вы имеете в виду, что ее решение и породило все дальнейшие беды: и для нее, и для детей, и для внуков? Но разве она могла знать заранее? Она думала… Ей хотелось как лучше…

– Ага, – Максим кивает. – Как лучше. Только получилось как всегда. Привыкли всё на халяву… Вот, говорят, богатые разворовали. А сами-то… – в его голосе проступает что-то детское. – Отец мне рассказывал: всегда воровали. Вечно тащили с заводов. Эти ваши честные зверушки… Что, скажете, неправда? Даже название было: несуны . Мой отец работал всю жизнь. Никому из них и не снилось. Потому что хотел стать свободным, – его голос становится выше, как будто встает на котурны. – Понимаете, просто свободным…

Это я понимаю. Хороший детский вопрос.

Я могу на него ответить. Мне нет нужды сверяться с опытом его папаши. У меня есть свой собственный опыт: свобода – это другое. Во всяком случае, не работа, которая превращает в зверя. Сперва вы не чувствуете этого, не успеваете задуматься, потому что у вас нет времени: задуматься и осознать. Но потом… Потом открывается дверь, и входят два охранника. Про себя вы называете их кусками мяса. А между ними стоит зверок — вор, несун , которого вы презираете, потому что отродясь не брали чужого. Стоит и смотрит вам в глаза. И в этот миг вы осознаете, что речь идет о вашей свободе. Свободе и совести. И если вы сейчас не очнетесь…