Читать книгу - "Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер"

Дорогой Франклин,

Я немного взволнованна. Только что мне позвонили, а я понятия не имею, как этот Джек Марлин достал мой номер, не внесенный в телефонную книгу. Марлин представился документалистом с Эн-би-си. На мой взгляд, шутовское рабочее название его проекта — «Внеклассная работа» — вполне аутентично, и по меньшей мере он быстро дистанцировался от «Страданий в Гладстон-Хай», кошмарного шоу телекомпании, где, как информировал меня Джайлз, в основном показывают в прямом, эфире рыдания и поминальные службы. И все же я спросила (Марлина, почему он решил, что я захочу принять участие в очередной сенсационной аутопсии того дня, когда, насколько я понимаю, закончилась моя жизнь. А он ответил, что, может, я хотела бы изложить «свою версию этой истории».

— И что же это за версия? — Я живо вспомнила наш разговор над семинедельным Кевином.

— Например, не был ли ваш сын жертвой сексуального насилия? — подсказал Марлин.

—Жертвой? Мы говорим об одном и том же мальчике?

— Как насчет прозака? — Сочувствие, слышавшееся во вкрадчивом голосе, вряд ли было искренним. — Это была его защита на процессе, и довольно хорошо доказанная.

— Идея его адвоката, — еле слышно отозвалась я.

— Хотя бы в общих чертах... может, вы думаете, что Кевина Неправильно поняли?

Прости, Франклин, я знаю, что должна была повесить трубку, но у меня так мало общения вне офиса... Что мне было ответить? Нечто вроде «Боюсь, я слишком хорошо понимаю своего сына». И я сказала: «Если уж на то пошло, то Кевин наверняка один из наиболее понимаемых юношей в этой стране. Действия говорят громче слов, не так ли? Мне кажется, он изложил свое личное мировоззрение лучше большинства, и думаю, вам следует интервьюировать детей, которые гораздо хуже умеют самовыражаться».

— Что, по-вашему, он пытался сказать? — спросил Марлин, возбужденный предвкушением заполучить живого представителя той отстраненной родительской элиты, которая почему-то не жаждет своих пятнадцати минут телевизионной славы.

Разговор наверняка записывался, и мне приходилось следить за своей речью, но я выпалила:

— Каким бы ни было его послание, мистер Марлин, оно, без сомнения, было неприятным. Зачем, черт возьми, вы пытаетесь обеспечить ему еще одну аудиторию?

Когда мой собеседник пустился в разглагольствования о жизненной необходимости постижения мотивов дефективных мальчиков, чтобы в следующий раз «мы могли почувствовать приближение катастрофы», я его резко оборвала:

— Мистер Марлин, я чувствовала приближение катастрофы почти шестнадцать лет. И сильно это помогло?

Я повесила трубку.

Я понимала, что он всего лишь делает свою работу, но мне не нравится его работа. Меня тошнит от репортеров, вынюхивающих под моей дверью, как собаки, почуявшие мясо. Я устала быть кормом.

Я получила большое удовольствие, когда, прочитав лекцию о неслыханности подобного в наше время, доктор Райнстайн вынужденно признала, что у меня мастит в обеих грудях. Те пять дней в Бет-Израэль под капельницами с антибиотиком были болезненными, но я училась ценить физическую боль как форму страдания, которую понимала, не в пример непостижимой безысходности новоявленного материнства. Даже простая тишина дарила мне невыразимое облегчение.

Кипя жаждой деятельности главы семейства и, вероятно — признай это, — не желая испытывать «добродушный характер» нашего сына, ты воспользовался шансом нанять няню. Или мне следует сказать «двух нянь», поскольку к моему возвращению первая нас уже покинула.

Однако ты не собирался добровольно делиться этой информацией. Везя меня домой в своем пикапе, ты просто начал болтать об изумительной Шивон, и мне пришлось остановить тебя:

— Я думала, что ее имя Карлотта.

— А, та няня. Знаешь, большинство этих девушек иммигрантки, которые так и норовят удирать с работы без разрешения, когда их визы превращаются в тыкву. Им плевать на детей.

На каждой неровности дороги мои груди воспламенялись. Я не жаждала углубиться в мучительный процесс откачивания молока, чем мне велели заниматься каждые четыре часа, чтобы избавиться от мастита. И не важно, что я все до капли выливала в раковину.

— Как я понимаю, Карлотта не выдержала.

— Я сразу же предупредил ее, что у нас младенец. Он какает, пукает, срыгивает...

— Визжит...

— Младенец. Похоже, она ожидала нечто вроде самоочищающейся духовки.

— И ты ее уволил.

— Не совсем так. Шивон — святая. И представь себе, из Северной Ирландии. Возможно, люди, привыкшие к бомбежкам и дерьму, не возражают против легкого хныканья.

— Ты хочешь сказать, что Карлотта сбежала. Всего через несколько дней. Потому что Кевин... какая была формулировка? Капризный?

— Представь себе, через день. Когда я позвонил в обед удостовериться, что все в порядке, ей хватило наглости потребовать, чтобы я сократил рабочий день и избавил ее от моего сына. Меня так и подмывало не заплатить ей ни цента, но я не хотел, чтобы ее агентство внесло нас в черный список. (Пророческие слова. Два года спустя ее агентство внесло нас в черный список.)

Шивон действительно оказалась святой. На первый взгляд простоватая, с непослушными черными кудрями и смертельно белой ирландской кожей, с похожим на кукольное телом без сужений в суставах. Хотя она была довольно тонкой, торс без талии и колоннообразные руки и ноги создавали впечатление полноты.

Со временем она стала казаться мне красивее, потому что была очень добросердечной. Правда, я немного напряглась, когда при знакомстве она сказала, что является членом христианской секты «Альфа корс». Я считала подобных людей безмозглыми фанатиками и боялась стать объектом ежедневных поучений. Однако Шивон не подтвердила мои предубеждения; она редко возвращалась к этой теме. Возможно, нетрадиционный, религиозный путь был ее попыткой вырваться из католическо-протестантских объятий графства Антрим, о котором она никогда не упоминала и от которого отгородилась океаном.

Ты поддразнивал меня, говорил, что я так привязалась к Шивон потому, что она поклонница моего путеводителя «На одном крыле», ибо она действительно пользовалась им, путешествуя по Европе. Она не знала, какое «призвание» выберет для нее Бог, и говорила, что не может вообразить более восхитительного занятия, чем профессиональные путешествия по всему свету, чем бередила мою ностальгию по жизни, казавшейся все более далекой. Она светилась той самой гордостью, которую я надеялась пробудить в Кевине, когда он повзрослеет настолько, чтобы оценить достижения своих родителей. Я тешила себя странной фантазией, в которой Кевин будет разглядывать мои старые фотографии и спрашивать, затаив дыхание: «Где это? что это? ты была в АФРИКЕ? ух ты!» Однако жестокая реальность не оправдала моих надежд. Кевин действительно однажды заинтересовался моими фотографиями — облил их керосином и поджег.