Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

– Что случилось? Что стряслось? – увидев меня, спросила жена, открыв мне дверь, когда я вернулся. – Все живы?.. Да что случилось?!!!

Она уже почти привыкла к тому, что я возвращаюсь из Москвы какой-то пришибленный, осунувшийся и что-то переживший. Но в этот раз она увидела другое. Она увидела беду.

Я не смог ответить сразу. Сел на пол у стены в прихожей.

– Все живы… – тщательно выговаривая каждое слово – сказал я. – Все здоровы… Всё прошло хорошо. Я тоже здоров… Не бойся… Волноваться не о чем…

Я, конечно, очень её напугал. Но ничего не мог объяснить. Весь день пролежал на диване, глядя в потолок. Молча. Даже маленькая дочь что-то почувствовала и не подходила ко мне. Всё делала негромко.

Дальше было плохо. Дней десять совсем плохо. Я ничего не мог делать. Моей социальной ответственности хватило только на то, чтобы прийти в театр через день после возвращения, собрать ребят и объявить им, что я ухожу в отпуск минимум на две недели. Я хотел сказать, что ухожу навсегда и совсем, но не сказал. Не хватило сил. Я не струсил и не сомневался. Просто понимал, что если заявлю о полном уходе, то последуют разговоры и потребуются объяснения. А у меня на это не было сил.

Я просто сказал, что меня не будет три недели.

– Неприятности? – спросил кто-то.

Я кивнул.

– Дома? Серьёзные?

Я снова кивнул.

– Но все здоровы?

Кивнул.

– Ну слава богу! Это главное.

Ребята были всерьёз обеспокоены моим заявлением. Они знали, что за все годы я ни разу даже по причине простуды не пропускал ни одного дня. Я попросту не простужался в рабочее время. А другого времени у меня и не было.

Я почти совсем не помню тех дней и ночей. Они слились в сплошное тягостное и безысходное размышление.

Размышления мои были простые, однообразные и мучительные. Сводились они к пониманию того, что дальнейшая жизнь такой, какая она была, невозможна. Работать, как я работал, то есть руководить коллективом, придумывать и делать новые спектакли, репетировать, планировать жизнь театра я больше не могу. А ничего другого делать не умею.

Попытки разобраться и понять, чего я хочу, ничем не увенчались. Я не хотел ничего. Ни денег, ни путешествия, ни водки. О наркотиках или религиозных вариантах мыслей не было. Не хватало знаний. Не было опыта, чтобы пустить мысль в этих направлениях.

Труднее всего и мучительнее давались мысли об ответственности перед ребятами в театре, родителями, женой и маленькой дочерью. Я понимал, что никакой ответственности нести больше не могу. Но она на мне лежала. Так что мысли о самом простом и страшном тоже не приходили.

С этими размышлениями я сидел, а точнее, в основном лежал дома. Никуда не выходил. Не брился. Не говорил по телефону. Сам не звонил и на звонки не отвечал. Что ел, не помню. Но что-то ел.

А потом вдруг пришла простая мысль. Уехать! Она приходила и раньше, но я её гнал. Я уже уезжал однажды. За границу. Больше не хотелось. Не было иллюзий. Но неожиданно мысль об отъезде трансформировалась.

Раньше я гнал эту мысль, потому что не знал, куда ехать. Точнее, знал, что никуда конкретно ехать не хочу. И вдруг я подумал, что надо ехать не куда-то, а откуда-то.

Я понял, что я могу поехать не в Париж, не в Питер и не в Австралию. Нет! Я могу поехать из Кемерово. Эта простая мысль подняла меня с дивана. Я побрился.

Жена не требовала объяснений происходящего со мной. Она видела, что страдаю, и терпеливо ждала. Она впоследствии скажет, что ждала, что надеялась – я найду выход из мучивших и непонятных ей тупиков или мои переживания пройдут, как тяжёлая простуда, и жизнь своё возьмёт… Ей, конечно, пришлось со мной не сладко. Всё на самом деле было много мрачнее, чем я описал.

Стоило простой идее об отъезде куда угодно, лишь бы из Кемерово, прийти и утвердиться во мне, как я ожил. Мысль моя заработала в практическом направлении. И, как бы смешно это ни прозвучало, я задумался над выбором, куда именно ехать.

Заграница не рассматривалась. А что я знал тогда об отечественной географии? Что мне было знакомо лично?

Дальний Восток? Его я знал только по службе. В этом направлении я даже ни разу не подумал. Геологом, рыболовом или моряком я становиться не собирался. Мне представлялось, что на Дальнем Востоке в целом всё как в Кемерово плюс рыболовы, исследователи и моряки.

Ещё я знал Томск, Новосибирск, немного Барнаул. Но эти города находились слишком близко, чтобы в них ехать. Слово «ехать» мыслилось мне в другом значении.

Екатеринбург, Пермь, Челябинск… Эти города мне нравились. Но ничего принципиально отличного от Кемерово я в них не видел.

На юге сознательно я бывал только в Ростове-на-Дону. Этот нарядный и разухабистый город был хорош. Но там слишком много и громко для моего сибирского уха говорили. Ростов славился своими бандитскими традициями, и ростовчане не без гордости относились к титулу своего города – Ростов-папа. Мне это казалось наивным. В сравнении с молчаливыми, страшными и холодными кемеровскими гангстерами ростовские, те, что мне довелось повстречать, казались артистами не того театра, который мне был интересен. К тому же я знал, что великий театральный режиссёр Анатолий Васильев – из Ростова-на-Дону, но уехал оттуда давно и обратно не собрался. Работал в Москве, в Париже, но не в Ростове. И что тогда было там делать?

Оставались только Питер и Москва. Я попытался восстановить старые питерские контакты и проверить не очень старые. Но быстро выяснил, что практически никого в Питере не осталось. Все были либо невесть где, либо за границей, либо в Финляндии, либо в Москве.

Надо было ехать в Москву. Больше было некуда. Я решил поехать. Точнее, съездить. Один. Не с целью обосноваться. А за ответом на вопрос: «Как можно жить?» Я не надеялся получить ответ на вопрос: «Как жить мне?» На такой вопрос никто бы не ответил, а я его никому бы и не задал.

Мне подумалось, что в Москве я смогу увидеть и узнать, как живут люди театра, люди искусства, мне станет известен их образ жизни, и я тогда попробую найти или устроить свой. Ни одного человека, полноценно живущего искусством, я ещё не знал. А тех, кого знал… Несколько поэтов, музыкантов, художников, Андрея Гарсиа… Их жизнь полноценной назвать язык не повернулся бы. Сам я жил вполне полноценной жизнью до поры. Но та жизнь закончилась. Мне нужна была другая. Я не представлял какая. И, чтобы узнать, собрался в Москву.

Я попытался объяснить то, что мною двигало, жене. Но ничего не смог сформулировать. Она не возражала, ничего не требовала. Она просто терпела такого меня, каким я был тогда. Я видел, что ей страшно. Её пугало непонимание. Но я ничего не мог сделать. У меня не получалось быть понятнее.

Попытки кому-то хоть что-то растолковать ни к чему не привели. Немногочисленные друзья видели, что у меня по факту всё благополучно, и списывали мои переживания на тонкость и невростеничность натуры.