Читать книгу - "В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков"

Когда же в «Москве» набрали вёрстку поэмы, то я пригласил автора с ней ознакомиться. Это было моё «железное» правило в работе с писателями и поэтами. И вдруг вижу, что Кузнецов зачёркивает своё посвящение Рубцову.

– Почему ты это сделал? – спрашиваю я.

На что он мне ответил:

– Посвящение я поставил только для того, чтобы напечататься в «Вологодском комсомольце».

– Ну, если ты считаешь, что так нужно, – говорю я ему, – мы должны уважать твоё решение. Только прошу поставить свою подпись.

Он расписался, и этот экземпляр вёрстки я также храню в своём архиве.

B. C. Правильно, чтобы со временем не дать повода недобросовестным людям обвинить вас в том, что вы самолично, из каких-то личных побуждений, убрали это посвящение.

А. П. Кузнецов, как автор, имел на это полное право. А почему мы с ним разошлись, потому что через полгода он принёс мне свою новую поэму «Похождения Чистякова». Он её затем публиковал в разных своих книгах, но сейчас о ней никто не вспоминает. Поэма не оставила никакого заметного следа в истории отечественной поэзии. Это было такое раблезианство, пародия на Рабле. Через два дня после того, как Кузнецов передал мне рукопись, он приходит, и я ему её молча возвращаю.

– Почему ты её не показываешь редколлегии? – спрашивает Юрий Поликарпович.

– А ты спрашивал меня, показывал я ей «Золотую гору» или нет. Редколлегия тогда твою поэму отвергла, но я же тебе не рассказывал об этом.

Вообще я не люблю рассказывать авторам о том, какие сложности случаются при подготовке их произведений к печати. Зачем им всё это знать?

Я никогда не выступал против Кузнецова (ни как поэта, ни как человека), но как редактор я тогда сказал, что с моей точки зрения его поэму «Похождения Чистякова» в нашем журнале печатать не следует. Юрий, повторюсь, не стал возмущаться, молча развернулся и ушёл. Но в дальнейшем он мне этого никогда не простил. Впрочем, это само по себе говорит о нём, как о человеке.

Для меня самыми близкими в поэзии людьми, из моих современников, являются Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Николай Рубцов. Но я понимал, что и поэзия Кузнецова, как творчество других оригинальных поэтов, имеет право на существование. Но одно дело, когда поэт что-то творит на особинку в русской поэзии. Это хорошо. И совсем другое дело, когда эта особинка навязывается как обязательно-всеобщая. Такого я принять не могу.

B. C. Две его известные поэмы на евангельские, условно определим это так, темы были опубликованы «Нашим современником».

А. П. В них он так резко не высказывался, как в этом последнем стихотворении «Поэт и монах». Кстати, эти поэмы православная общественность во многом не приняла.

B. C. Мы в журнале «Вертикаль. XXI век» по этому поводу опубликовали довольно убедительную статью критика Николая Переяслова. Прежде чем мне отдать рукопись для прочтения, он поинтересовался – не испугаюсь ли я её печатать? Я прочитал и сообщил автору, что ставим его статью в номер.

А. П. Он и Хатюшин были резко против этих произведений Кузнецова. Статью, которую вы опубликовали в своём журнале, Переяслов больше нигде, кроме ещё «Сибирских огней», напечатать так и не смог. А зря. Серьёзный критический разговор в творческой среде необходим.

B. C. В издательстве «Даль» в Санкт-Петербурге вышла книга Глушковой, составленная из её интервью последних лет. В них, в этих беседах, с кем она только ни ругается, кого только ни «ставит на место». И ведь трудно с автором не согласиться. Чаще всего убедительно и доказательно Глушкова отстаивает свою позицию… Но ведь сотрудничал с журналом «Москва» и ещё один, можно сказать знаковый писатель тех лет – Владимир Солоухин.

А. П. Да, он много у нас печатался. Например, его книга «Приговор» – это о том времени, когда Солоухин узнал, что болен раком. У нас печаталась и знаменитая книга очерков «Чёрные доски». Я уж не говорю о большой серии рассказов, по многим из которых мне пришлось выступать при обсуждении их на редколлегии. Я всегда говорил, и буду говорить – Солоухин блистательный писатель. У него было сверхчутьё на темы, как у супержурналиста. Как говорил поэт Сергей Смирнов, «Солоухин бежит на полноздри впереди остальных». Хотя в его натуре существовало одно «но» – Солоухин был барином. А когда крестьянин начинает себя чувствовать барином, то это сразу сказывается на всём. В настоящем аристократе есть понимание, что слугу унижать нельзя. Солоухин мог это сделать.

B. C. С его поэзией в журнале вам приходилось сталкиваться?

А. П. Когда я пришёл в «Москву», стихов он уже не писал. Но как-то однажды принёс большой цикл переведённых стихов одного армянского поэта – объёмом как раз на целый номер. Из этого цикла я отобрал четыре стихотворения. Получилось на три журнальных страницы – очень хорошая публикация для любого поэта. И вот однажды меня вызывает Алексеев. Вхожу в кабинет, там уже сидит Солоухин. Михаил Михайлович спрашивает:

– Ты почему переводы Владимира Алексеевича в секретариат сдал не полностью?

Ответственный секретарь в журнале был в числе моих недоброжелателей, вот он и позвонил Солоухину.

– Владимир Алексеевич, я отобрал то, что с моей точки зрения, как заведующего отделом поэзии, является наиболее значимым в поэзии автора.

– Но ты понимаешь, – говорит мне Солоухин со своим владимирским оканьем, – что в поэзии нужен воздух?

– Да, в поэзии нужен, – отвечаю я, – но на журнальных страницах его быть не должно.

– Ну, вообще-то я поступал иначе, когда заведовал отделом поэзии в «Литературной газете». (Он был там полгода). Я тогда печатал всё, что приносил мне Николай Тихонов.

– Но если я буду печатать только всего Тихонова и всего Солоухина, то как появятся новые поэты, новые Тихоновы и Солоухины?

На этом наш разговор и закончился. Солоухин не стал шуметь, возмущаться, требовать. Стихи в журнале вышли, но наши личные отношения этим эпизодом были как бы немного подпорчены. Тем более, Солоухину передавали, как я выступал и против публикации у нас некоторых его рассказов. Но я никогда не стеснялся и не боялся открыто говорить своё мнение о произведениях разных авторов. Друзья мои, если всё правильно понимали, так и оставались друзьями. А если случалось, что обижались – так что же это за друзья? Вот так же и Солоухин… Как-то года два назад позвонил мне Александр Арцибашев и позвал на вечер Солоухина, который он должен был проводить. Мне пришлось на это приглашение ответить так:

– К сожалению, я могу сказать не юбилейную речь. Могу, конечно, поговорить о его прозе, поэзии. А если высказать правду – которую сам Солоухин любил выдавать встречь, в противовес, – мне такого говорить не хочется. Да и тебе на вечере это не нужно.

B. C. Спасибо, Анатолий Анатольевич, за столь обстоятельную беседу. Понимаю, что обо всём, происходившем с вами во время работы в редакции журнала «Москва», можно говорить долго. Тема эта почти неисчерпаема, потому и надеюсь на продолжение нашего разговора в будущем.