Читать книгу - "Левый полусладкий - Александр Ткаченко"

Пол Энгл, один из старейших поэтов Америки, в 1988 году пригласил меня на свою писательскую программу в маленьком студенческом городке Айова-Сити. Он собирал поэтов из тридцати стран в своем доме, сажал за огромный садовый стол, обнимал каждого, с каждым хотел поговорить.

Я говорю о нем в прошедшем времени, ибо четыре года назад он умер мгновенной смертью в аэропорту О'Хара в Чикаго перед отлетом в Англию, зайдя выпить стаканчик пива перед посадкой. Друзья отвезли меня на кладбище. На камне, под которым лежал Пол Энгл, было начертано: «Здесь лежит самый счастливый мужчина». Было ему восемьдесят два, и до самых последних дней он вел очень активную жизнь: путешествовал, писал, пил, сводил людей, практически никогда не болел. Перед отлетом врачи осматривали его и сказали, что он здоров и может лететь хоть куда… Есть только одна неразгаданная загадка для всех: его отец и его родной брат умерли точно такой же смертью — в разное время, но в одном и том же аэропорту О'Хара в Чикаго.

Когда я прилетал в Айовский университет и бывал у него дома, он всегда набрасывался на меня с расспросами: «Ну, как там Россия? Я ведь был в Ленинграде и в Москве. Пятьдесят лет назад, это было свадебное путешествие, я только что окончил Гарвард. Я мечтаю снова побывать в России», — шумел он.

Обычно он набивал большой стакан льдом, потом заливал его виски и протягивал мне. Затем такой же готовил себе, садился напротив и спрашивал: «Александр, ну ты можешь мне объяснить, что такое Россия, а?» Я отшучивался, говоря, что умы и покруче не справились с этим вопросом, но он, улыбаясь, издевался надо мной: «Да что же ты за поэт, черт побери, если не можешь разобраться в собственной стране?» Я опять уходил от ответа, спрашивал его о загадках Америки, а он так просто мне все про нее объяснял, что я смеялся и говорил: «Нет, у нас все сложнее»… «Но почему? — не унимался он. — Ведь человек одинаков повсюду — одно сердце, два глаза и хочет выпить, если он мужчина, да еще кое-что».

Однажды он объяснил мне причину своего интереса к «русскому вопросу». Он окончил Гарвард и женился на немке, высокой блондинке с прекрасной фигурой, любящей светлые платья и высокие каблуки. Это было в начале тридцатых, они взяли тур для посещения Ленинграда и Москвы. Когда они сели в поезд в Ленинграде, к ним в купе подсели несколько офицеров Красной армии. Молодые капитаны. Поезд тронулся, и, немного пообтершись, попутчики начали кое-как разговаривать. Жена Энгла немного знала русский и рассказала капитанам, кто они и откуда, что они молодожены.

Наступил вечер, и надо было ложиться спать. Молодые капитаны вышли из купе, и один из них, видимо старший, сказал чете, что те могут располагаться одни, а они будут стоять всю ночь в тамбуре, чтобы не помешать, возможно, первой брачной ночи в новой романтической стране. В ходе долгих отказов ни Полу, ни его жене не удалось убедить офицеров, что этого не следует делать. Проснулись они около шести утра и пригласили капитанов к чаю. На одной из остановок старший офицер куда-то слетал и вошел в купе с букетом полевых цветов и яблоками, которые горой высыпал на стол перед немкой.

«Путешествие начиналось сказачно, — рассказывал мне Пол Энгл, — я уничтожил внутри все ужасы, которые слышал дома о России. Вот она — страна великого народа! Александр, ты бы видел голубые глаза капитана, который подарил моей жене полевые цветы и яблоки, ты бы видел! Я этого никогда не забуду. Вот это и есть Россия, думал я…»

Дальше началось то, что привело моего старого друга в вечное замешательство, к вечной муке, к вечному вопросу: так что же все-таки такое эта твоя, Александр, Россия?..

Примерно часа за три до Москвы поезд вдруг остановился прямо посреди большого зеленого поля. Через некоторое время в вагон поднялись несколько человек в штатском. Они прямиком прошли в купе к молодоженам из Америки, гонявшим чаи с красноармейцами. Войдя в купе, сразу заявили: «У нас есть сведения, что в поезде, в вашем вагоне, в частности, в вашем купе, едет американский шпион с донесениями в Москву». Начался обыск. Были обысканы все, в том числе красноармейские офицеры. Ничего не нашли, затем выгнали из купе всех мужчин и обыскали сногсшибательную молодую жену. Опять ничего не нашли.

Вдруг один из гэбэшников смекнул и приказал немке, чтобы она повернулась к ним задом, подняв руки вверх и положив их на верхнюю полку. «Вот оно, то самое», — воскликнул гэбэшник и показал пальцем на самую фигуристую часть жены Энгла, где на белом полотне платья черным были четко отпечатаны иностранные слова. Все пришли в ужас. Потирали руки только люди с одинаковыми лицами и в одинаковых костюмах. Читать не по-русски из них никто не умел. Поэтому, несмотря на большую задержку поезда, послали одного из них в соседнюю деревню за школьным учителем английского языка. Он пришел с огромной лупой. Молодую жену опять поставили в позу, и учитель стал исследовать иностранные слова. Изучал он недолго и вдруг разразился громким довольным смехом. Гэбэшники, недовольные, кинулись к нему: мол, что? «Да это же отпечатки мокрой газеты „Правда“, буквы наоборот, вероятно, она села…» До Москвы ехали молча. Все. И армейские офицеры, и Пол Энгл со своей женой.

Заложил, видимо, проводник, ибо он видел, как она ходила по вагону во весь рост. «Так вот скажи мне, Александр, что же все-таки эта твоя Россия?» Я отшучивался, говорил ему, что вот приедешь, увидишь новую Россию. И он действительно приехал, правда, уже со своей новой женой Холин, прекрасной китаянкой, писательницей.

Из Питера они доехали благополучно. Я в то время лежал в больнице, и, узнав об этом, они решили навестить меня. Это был уже 1991 год. Я лежал в больнице издательства «Правда». Когда они пришли ко мне, то переполох был сумасшедший. В палату ко мне их не пустили. Главный врач с недовольством сообщила мне, что ходят тут всякие… Наконец, после уговоров и переговоров, нам разрешили пообщаться в ленинской комнате. Главврач начала встречу и тут же закончила ее, сказав, что у нас есть только минута. Мы говорили в присутствии жестко поглядывающего на нас портрета Ильича. Бедный Пол, он смотрел на меня с жалостью, я же чувствовал себя униженным.

Через неделю я выписался и показал ему кое-что в Москве. Он, кажется, был доволен. Но дело так просто не кончилось. Все это время у него был жуткий конъюнктивит и слегка мучила подагра. Была теплая осень, и он ходил в твидовом пиджаке, с шарфиком. Над левым глазом развевалась наклейка для стерильности, а на ногах были простые советские кеды за четыре рубля пятнадцать копеек — для удобства. Впечатление он производил конечно же не выпускника Гарварда и директора крупнейшей писательской программы и поэтому был задержан милицией. На всякий случай. Отпустили быстро, но он воспринял это как арест. И при расставании спросил меня с печальными глазами: «Александр, что же такое Россия? Ведь я пятьдесят лет здесь не был, и почти ничего не изменилось».