Читать книгу - "Скала Таниоса - Амин Маалуф"

Никто не засмеялся.

На сей раз пастор, забыв высшие интересы своей партии, примчался и рявкнул прямо в лицо хулигану по-английски:

— Вон! Сейчас же убирайся из этого дома, и чтобы твоей ноги здесь больше не было! Твое присутствие — напасть для всех нас. И даже если король Вильгельм собственной персоной явится в Сахлейн просить, чтобы я оставил тебя здесь, я отвечу: никогда, никогда и еще раз никогда!

И мог ли он поступить иначе? Как бы в таком случае он сохранил уважение к самому себе и своей миссии? И все же, когда прошел час, за ним другой, в нем стало нарастать сожаление, щемящее раскаяние, чувство, что он собственными руками разрушил здание, которое взялся построить. Он ощутил потребность пойти объясниться к Саид-бею, своему хозяину и покровителю.

Владетель Сахлейна, до которого уже донеслись отголоски случившегося, ни в малой степени не постарался утешить своего гостя.

— Господь никого не одаривает всеми достоинствами, преподобный отец. У вас есть ум, познания, честность, преданность, добродетель… Но вам недостает терпения.

Терпения? Пастор тяжко вздохнул и попытался изобразить подобие улыбки.

— Вы, несомненно, правы, Саид-бей. Но для того, чтобы вынести шейха Раада, требуется терпение совершенно особого сорта. Боюсь, что этот сорт вообще не произрастает в Англии.

— Ничего не поделаешь, преподобный отец, таков уж наш Горный край. Вы думали, что наказываете дерзкого ученика, но покарали только его отца, а он ваш друг, и ради той дружбы, что он к вам питает, ему пришлось бросить вызов чуть ли не всему свету.

— Я искренне о том сожалею и если бы только мог исправить урон, что нанес ему… Вероятно, мне следует отправиться к нему, повидаться.

— Слишком поздно. Теперь единственный способ доказать ему вашу дружбу — не гневаться на него за все то, что он поневоле должен будет наговорить, дабы выпутаться из затруднительного положения.

IV

Выдержки из «Хроники горного селения»:

«На исходе месяца апреля, вскорости после Великого Праздника, шейх Франсис, владетель Кфарийабды, решил забрать своего сына шейха Раада из еретической английской школы. Поговаривают, что за несколько дней до этого имел место случай, когда пастор застал свою супругу с молодым шейхом в компрометирующем положении. Плоть бывает слаба в весеннюю пору, да и в осеннюю тоже.

На третий день, каковой пришелся на пятницу, саийидна патриарх посетил селение, сопровождаемый весьма значительной свитой. Он не бывал здесь пятнадцать лет, и все возликовали при его прибытии. Он сказал, что явился, дабы принять исповедь шейха Раада, как встарь был духовником его матери.

Шейх Франсис и патриарх облобызались при всем народе, что собрался на Плитах, и саийидна в своей проповеди говорил о прощении и примирении, а также проклинал ересь и порок, кои вносят вражду и разлад в ряды верующих.

Все селение веселилось и праздновало до самой зари. А назавтра патриарх и шейх вместе отправились во дворец Бейтеддина, дабы заново подтвердить свою верноподданническую преданность эмиру, правителю Предгорья, и возвестить о своем примирении. Их приняли с почестями».

«Боже, каким чужим я чувствовал себя среди этих праздничных торжеств!» Душевное равновесие Таниоса вновь пошатнулось, решимость его не покинула, но ярость и презрение туманили разум. Время от времени, пытаясь отвлечься от черных мыслей, он представлял себе то пасторскую жену, оцепеневшую в лапах Раада, то исповедь, с коей этот последний явился к прелату, и горячие похвалы, что духовник расточал ему за его грехи, охотно беря на себя всю ответственность за них. Подчас сын Ламии ловил себя на том, что хохочет вслух, но тотчас возвращался к прежнему немому ожесточению.

И все бродил, блуждал — гнев всегда гнал его вон из дому.

— Ну что, Таниос, хорошо ли думается ногами?

Юноша был не в том настроении, чтобы отозваться на подобную шутку, но этот голос был ему знаком, а силуэт, темневший перед ним, тем паче. И не столько силуэт самого Надира, сколько его неразлучного мула, спину которого отягощала персона хозяина.

Таниос сначала в безотчетном порыве обнял погонщика мулов, но тут же вспомнил, какие слухи ходят об этом человеке, и торопливо отшатнулся. А тот продолжал:

— Я и сам размышляю ногами. Само собой, я ж только и делаю, что топаю по дорогам. Мысли, которые ты куешь подошвами, потом поднимаются к голове, успокаивают тебя и бодрят, а те, что от головы спускаются к ногам, отягощают и обескураживают. Не ухмыляйся, тебе стоит послушать меня серьезно… А уж потом, после, можешь смеяться, как все. Никому не нужна моя мудрость. Впрочем, потому-то мне и приходится торговать своим барахлом. А когда-то у арабов было принято в награду за каждое мудрое слово дарить верблюда.

— Ну да, Надир, если бы ты мог продавать свои слова…

— Знаю, я многоречив, но и ты же пойми: когда я в пути от селения к селению, в моей голове мелькает столько всего, а сказать об этом некому. Но уж когда доберусь до жилья, тут-то я даю себе волю.

— Наверстываешь, да так, что тебя волей-неволей гонят прочь…

— Иной раз случалось и такое, но этому больше не бывать. Можешь не рассчитывать, что я заявлюсь на Плиты, чтобы рассказать, что шейх Раад по своей вине вылетел из школы, потому что загубил розы и, как последний грязный паршивец, полез под юбку той даме. Не поведаю я и о том, что его родитель, прежде чем провести его, как героя, через все селение под крики «виват!», залепил ему две оплеухи, одну по правой щеке, другую по левой.

Таниос отвернулся и трижды сквозь зубы сплюнул. Надир этого жеста не одобрил.

— С твоей стороны было бы ошибкой злиться на этих людей! Они так же, как ты и я, знают, что на самом деле произошло, и Раада осуждают, как и мы с тобой. Но эта ссора с патриархом и эмиром стала опасной, она могла дорого обойтись, и этот союз с англичанами был тяжким бременем, надо было как-то выпутаться и сделать это с высоко поднятой головой…

— С высоко поднятой головой?

— Наглого соблазнителя можно ругать, но его никогда не презирают. Так уж оно испокон веку. Его отец может говорить о его похождениях со смехом.

— Что до меня, мне не смешно. Как подумаю о миссис Столтон, о том, что эта болтовня дойдет до нее, сгораю со стыда.

— О жене пастора не беспокойся, она же англичанка.

— Ну и что из этого?

— Говорю тебе: она англичанка — худшее, что может с ней случиться, это если ей придется покинуть здешние края. Между тем для тебя или для меня уехать отсюда — самое лучшее, о чем только можно мечтать.

— Ступай-ка отсюда, Надир, со своей мудростью филина, мне и без нее тошно!

* * *

Негодование, стыд, печаль — все эти чувства, пробужденные в душе Таниоса сельским празднеством, тем не менее таили в себе известную отраду, он мог утешаться сознанием, что один против всех — прав, что его глаза остались широко открытыми, когда прочие позволили трусости и самодовольству ослепить себя. Он дал себе слово, что в понедельник утром, когда снова придет в школу, непременно навестит миссис Столтон и поцелует ей руку, как поступали джентльмены, истории о которых он читал в английских книгах, а также засвидетельствует ей «свое глубочайшее почтение и сыновнюю привязанность» или придумает еще какую-нибудь великолепно закрученную фразу в том же духе, а еще скажет ей, что все селение знает правду о том, что произошло…