Читать книгу - "Обще-житие - Женя Павловская"

— Пойдемте ко мне в кабинет, там нам будет удобнее.

Нам?!

Да уж, прямо скажем… Кресло золотистой кожи, полированный стол, промытая хрустальная пепельница. Хитреньку щурится Ленин с портрета. Протягивает «Винстон». Не то что мой братский болгарский «Опал».

— Ну что? — усмехается. Все, разумеется, знает, Оплот Законности, Щит Справедливости, Гроза Неверных!

— А что, собственно?! Даже жаль, что «пять» не поставили! Могли бы! — куражусь я после собственного позора.

— О, не стоит так огорчаться. Смотрите на вещи проще! Случай не уникален. Просто очень жаль профессора Забодаева. Блестящий хирург, великолепный лектор — и такой ребенок. Это, знаете ли, нелегко… Надо было помочь.

Дорогой терпкий одеколон у доцента Волина, агатовые с золотым ободком запонки, барственный баритон.

— Ну хорошо, ладно! Помогли. Представим, что этот несчастный забодаевский отпрыск кончит институт и примется лечить вашу личную внучку. Каково? Вы бы этого хотели? — я, как всякая нашкодившая, отвожу душу в абстрактном негодовании. Доцент Волин озаряется солнечной улыбкой: «Что вы, дорогая! Как вас зовут? Очень приятно! Но право же, милая Евгения Моисеевна, не стоит переживать по этому поводу. Он никого не будет лечить — вот вам честное слово! Вы его видели — где уж ему! Он будет заниматься наукой!»…

На этом можно было бы спокойно кончить. Получилось бы почти как у О’Генри — забавный дивертисментик, неожиданное антраша в конце рассказа — автор вприпрыжку убегает за кулисы, читатель, улыбаясь, направляется в кухню варить кофе.

А на самом-то деле кончилось печально. Действительность смешивает жанры. Начнет драму — кончит фарсом. Анекдот обернет трагедией, порой даже дурного вкуса. И нет на нее ни цензуры, ни редактора, ни корректора. Бедный дебил, ввергнутый усилиями отца (да и мы с Алевтиночкой руку приложили, чего уж там) в непосильный для него ад лекций, семинаров, лабораторий, страдал. Веселые жестокие студенты, отлично понимая, как он поступил в институт, издевались над беззащитным. Ассистенты, принимая через силу у него зачеты, брезговали им — глупым, толстым, слюнявым, косноязычным. Как мы брезгуем, отшвыривая с дорожки, спасая (ну не наступать же на нее, противно же!) полураздавленную лягушку. Из-за этого отвратительного чужого сына они ломали свою профессиональную гордость, ущемляли самолюбие и, ненавидя себя и его, ставили, все-таки ставили этот проклятый зачет!

Студентка Копылова Оля, около которой Забодаеву всегда хотелось быть рядом, не улыбалась ему. У нее были длинные черные волосы и красные клубничные губы. Забодаеву казалось, что если их лизнуть, то будет сладко и клубнично. Однажды Забодаев расхрабрился, подошел к Копыловой Оле и протянул конфету «Мишка»: «На! Вкусно!» Оля конфету не взяла, но сказала «спасибо», похлопала по плечу и засмеялась. Очень хорошая и веселая Оля!

— Оля — моя невеста! Я жених! — гордо сообщил Забодаев гардеробщице тете Капе, которая была добрая, и когда он терял шарф или шапку, не кричала на него, как злая гардеробщица тетя Паша.

— Вот и хорошо… бедный ты мой, — вздохнула тетя Капа.

— Я не бедный! Я жених! — закричал сияющий Забодаев.

Назавтра в перерыве между лекциями к Копыловой Оле подошел длинный Юрий Онищенко и обнял ее за плечи. Его, Забодаева, невеста Оля Копылова немножко прижалась и улыбнулась Юрию. Забодаев подобрался и стукнул Онищенко кулаком в бок. «Ишь ты! Глядите-ка! Стррастный мавр Отелло! Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Признайся немедленно, Ольга — молилась, честное слово, или нет!» Онищенко ловко подсек ногой, и толстенький Забодаев рухнул. Повозился на полу, неуклюже стал на четвереньки и закряхтел, пытаясь подняться. Онищенко звонко шлепнул его ладонью по пухлому заду: «Так и быть, великодушно прощаю! Дуэль закончена, моя честь восстановлена, вставайте, сэр!» — и поднял поверженного. Штаны у Забодаева оказались мокрыми, из-под брючины потекло. Захохотали все — и Оля Копылова, и она тоже.

Случилось парадоксальное — затравленный дебил сошел с ума. В психиатрической больнице отказывался от еды, даже от любимых шоколадок с орехами, изрисовывал тетрадные листочки формулой воды — писал письмо Копыловой Оле. Не давался делать уколы, капризничал, плакал, мочился в постель. Что-то шепелявил, загибая коротенькие пухлые пальчики. Там и умер, подхватив пневмонию — в один год с доцентом Волиным. Доцент в камере неумело (на себе врачи часто ошибаются) пытался вскрыть вену заточенным черенком ложки. Тюремный быт, обычное дело — то вену расковыряют, то раздерут штаны на веревки да и повесятся, то проглотят предмет какой острый — из дома запрещенное умудряются передать, хоть в сто глаз гляди, не углядишь. А потом и отвечай за них.

В больничке молодой доктор, ушивавший заключенному вену под местным наркозом, ахнул: «Игорь Антонович, боже мой, вы-то что здесь…» — и осекся… Волин отвернулся. Дело его, обещавшее шумный показательный процесс, фельетон в газете и перетряхивание кое-какого медицинского начальства (засиделись — другие на очереди!) милосердно решил обширный инфаркт. Ушел Игорь Антонович к другому суду.

Бедняге Забодаеву сооружено черное мраморное надгробие с гравированным серой паутинкой портретом — грустно так смотрит на живых, умных и любимых, идущих по дорожкам кладбища. В один пасмурный день и я проходила мимо, хотела положить астру, но все цветы были уже оставлены на другой могиле. Постояла минуту и поехала на работу.