Читать книгу - "Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк"

Бернардо разглядывал бескрайнее серое море, с юго-востока до северо-запада, и наконец его взгляд зажегся надеждой: сначала он увидел Грейфсвальдер-Ойе, а за ним, на Рюгене, Гёренские высоты — они были хорошо видны за равнинным Узедомом. Но ничто из этого не напоминало обещанный Сальвестро город, а Сальвестро показал совсем в другую сторону. Там был мыс, на вершине которого кое-как прилепились несколько каменных строений. Разве это город? А за мысом простиралось море…

— Где он?

— Там.

— Но я ничего не вижу. Только воду…

Воцарилось молчание. «Примерно вот на таком расстоянии…» Что же получается, в этом, самом важном деле обманул он своего покладистого товарища?

— Внизу, — сказал Сальвестро.

В ту ночь Бернардо и начал ныть, цепляясь за свои жалобы, словно жертва кораблекрушения, из последних сил цепляющаяся за обломки деревянной обшивки. Поэтому в нынешних жалобах не было ничего нового, они лились и лились привычным потоком.

— …потом этот плот, меня заставили на него забраться. А тот парень, Глитч, помнишь? Настоящий кот в мешке, но потом мы с ним разобрались. Когда плыли вниз по реке…

По двум рекам, думал Сальвестро. По Нейсе, а потом по той, широкой, встречи с которой он ждал все эти годы — с тех самых пор, когда покинул эти места, выбрался из леса и отправился по ее берегу вверх, на юг, прочь от острова, к другим рекам. Сколько же лет прошло! Устье реки перегораживал остров, и ее раскрадывали посредством искусственных каналов, но она все равно оставалась широкой, а в одном из ее притоков они и углядели Глитча. Тот сплавлял плот из здоровенных богемских дубов — для рынка в Штеттине; от него удрали все его работники, и Глитч остался совсем один, прыгал по плоту и орал: «На помощь!» — боялся, что плот подхватит стремнина и тот разобьется, превратится в ни на что не годные щепки… С берега они прокричали, продиктовали свои условия, Сальвестро прыгнул в воду, доплыл до плота, схватил линь и доставил его к берегу, а Бернардо вытянул плот и потом снова столкнул его в воду, и они поплыли втроем — вниз, мимо Губена, туда, где приток соединялся с глинистыми водами Одера.

Там Глитч объявил, что уронил в реку свой мешок, а в мешке был и кошелек. Глитч был невысоким, но жилистым. Так как же он им теперь заплатит? До Штеттина оставалось не больше лиги, он торопливо объяснял им свои обстоятельства, они спокойно слушали. Сальвестро указал на канат.

Канат Глитча. Кусок стекла, который они стянули из мастерской на Шмидегассе в Нюрнберге. Бочка. Лодка.

— А потом я подумал, что ты помер! — вскричал вдруг Бернардо; эта новая глава в привычном уже списке несчастий застала Сальвестро врасплох и словно бы прибавила весу старым обвинениям. — Ты вот всегда так! Оставил меня наверху, в лодке, совсем одного, хотя сам клялся и божился…

Обещания, обещания… Они плясали на волнах, словно грузы с затонувшего корабля, уплывали во тьму, в сомнения. Их уже не вернуть. Но они не потеряны навеки, нет. Колебания поверхности, приливные волны, конвекции, рожденные тепловыми потоками, — все влияет на сейши, на постоянно, но бесцельно движущиеся потоки там, внизу: завихрения, подвижки, коварные водовороты, навязывающие свои правила той воде, что у поверхности, а она, в свою очередь, тянет, растаскивает, рассеивает вверенные ее воле корабли… Где они теперь, эти обещания? Как узнаешь, если море в постоянном движении, если в глубинах его рождаются шторма, если поверхность терзают бури? И где они, те давние решения? Мальчик с белой-белой кожей однажды ночью ныряет, и его уносит вода. Взрослый мужчина в шутовском наряде из дерева и веревок ищет обещания, данные мальчику, на дне морском, вода еще не забыла об этих клятвах, все еще полна ими. Он пытается снова стать мальчиком с гладкой, холодной кожей, но ничего не получается, и он отчаянно хватает ртом воздух. А потом его рвет морской водой на палубу плота, и он шепчет своему беспокойному другу: «Ничего…» Ничего? Да нет, кое-что. От одежды, согретой жаром тела, поднимается легкий парок. Надо продать канат. Надо вернуть лодку… Что еще?

— Солома, — раздался чей-то — не Бернардо — голос.

— Для постелей, — произнес второй голос.

— Брат Ханс-Юрген приказал нам принести соломы для постелей, — добавил третий.

В дверном проеме стояли три монаха — помоложе, чем тот, который препроводил их сюда, и все трое держали по охапке соломы.

— Очень кстати, — Сальвестро вскочил. — Кладите сюда. — И он указал на пол.

Они сидели на соломе и наблюдали за тем, как таял и уходил на запад дневной свет. Запахло едой, Бернардо возобновил свои жалобы, однако убежденности в его голосе поубавилось:

— Зачем нам было сюда добираться? Надо было делать, как я говорил. Но ты-то меня никогда не слушал, никогда. А я говорил, что нам надо было делать. Нам надо было остаться с Гроотом.

— Гроот умер, — ответил Сальвестро, и Бернардо умолк.

Через некоторое время появилась все та же троица: двое несли миски с каким-то варевом, третий — масляную лампу. В ее колеблющемся свете монахи наблюдали за тем, как двое чужаков поглощают пищу — жадно, вот как изголодались, — потом забрали пустые миски, но не ушли. Сальвестро наблюдал за троицей — монахи все вились возле чулана, словно им было поручено какое-то дело, но они не знали, как к нему приступить. Наконец за спинами у них появился четвертый — тот, что постарше, которого они видели утром. Брат Ханс-Юрген кивнул Сальвестро: — Отец Йорг хочет вас видеть. Прямо сейчас.

Пруды замерзли, но море не схватилось — начало зимы оказалось мягким. Первый снег выпал на Михайлов день[5]— крупные, пушистые хлопья, которые тут же растаяли. Ветра тоже почти не было, гнилая выдалась зима.

Их можно было заметить издали — они обходили трясину возле Шмоллен-Зее, шли на веслах по Крумминер-Вику, шлепали по берегу около Айгхольца, держа путь на север, а солнце уже уходило туда, где лежал материк. Они шли по двое, по трое, ноги по колено в грязи — за домом Стенчке было болото, потом путь лежал через облетевший и казавшийся чужим лес — ближе к берегу он заканчивался березовым подлеском. Пару раз они завернули к Плётцу, но тот только качал головой: мало ему своих забот! А до Брюггемана ему нет никакого интереса.

Отт, Ронсдорф, Ризенкампф, Виттманс из Крумминера и тот Виттманс, что из Бухенвальда, Хаазе, Питер Готтфройнд и другие являлись по вечерам, здоровались с Матильдой и усаживались возле очага. Она наблюдала, как они откашливались, сплевывали в огонь, ерзали, усаживались поудобнее на узких скамьях. Физиономии продубленные, красные, пламя очага пляшет на небритых щеках. Мужчины молчали — неловкое молчание окутывало всех непроницаемой пеленой. То были мрачные сборища. Брюггеману повезло, что у него такие соседи. Хотя ему самому следовало разобраться с этим.