Читать книгу - "Средний пол - Джеффри Евгенидис"

— Вы можете подтвердить это?

— Я могу забросить к вам домой необходимые документы, — понизив голос, ответил Зизмо.

— «Старую хижину»? — оглянувшись по сторонам, спросил менеджер.

— Лучшего качества.

Менеджер выпятил нижнюю губу и принялся рассматривать моего деда.

— А хорошо ли он говорит по-английски?

— Не настолько хорошо, как я, но он быстро учится.

— Ему придется пройти курс подготовки и сдать экзамен. В противном случае он будет уволен.

— Годится. А теперь напишите свой домашний адрес, и мы договоримся о доставке. Где-нибудь в половине девятого вечера в понедельник вас устроит?

— Приходите с черного хода.

Кратковременный период работы моего деда в автомобильной компании Форда стал единственным случаем, когда кто-либо из Стефанидисов трудился на благо машиностроения. Мы предпочитали делать не машины, а лепешки и греческие салаты, спаникопиту и долму, рисовые пудинги и пахлаву. Нашим сборочным конвейером был гриль, а станком — сатуратор. И все же эти полгода установили нашу причастность к грозному и величественному гиганту, который был виден со скоростного шоссе, подходящего вплотную к этому Везувию с его трубопроводами, лестницами, помостами, огнем и дымом, — все это можно было определить, как чуму или титул монарха, только одним цветом — пурпур.

В свой первый рабочий день Левти зашел на кухню продемонстрировать новый комбинезон. Он раскинул руки, облаченные в рукава фланелевой рубашки, щелкнул пальцами и принялся приплясывать. Дездемона рассмеялась и прикрыла дверь, чтобы не разбудить Лину. Левти съел свой завтрак, состоявший из йогурта и слив, и просмотрел греческую газету трехдневной давности. А Дездемона завернула ему фету, оливки и хлеб в новый американский пакет из коричневой бумаги. Когда у черного входа он обернулся, чтобы поцеловать ее, она отпрянула, опасаясь, что их могут увидеть, и тут же вспомнила, что они теперь муж и жена. Теперь они жили в Мичигане, где все птицы были одного цвета, и их с Левти никто не знал. И Дездемона сделала шаг навстречу губам своего мужа. Это был их первый поцелуй на великих американских просторах, на заднем дворе под опадающей вишней. Чувство невыразимого счастья вспыхнуло у него внутри, разбрызгивая свои искры.

Прекрасное настроение не покидало деда до самой трамвайной остановки, на которой, куря и перебрасываясь шутками, уже стояли другие рабочие. Левти заметил, что они держали в руках металлические ведрышки с ланчем, и смущенно спрятал свой пакет за спину. Трамвай оповестил о своем приближении гулким сотрясением мостовой, после чего появился в лучах восходящего солнца как электрифицированная колесница Аполлона. Пассажиры внутри объединялись в группы по языковому принципу. Несмотря на умытость физиономий, в ушах виднелась сажа. Трамвай покатил дальше, и вскоре всеобщая веселость уступила место гробовому молчанию. В центре в трамвай вошло несколько черных, которые встали отдельно, заняв место на подножках.

А затем впереди на фоне неба возник его величество Пурпур в клубах исторгаемого им дыма. Сначала появились только верхушки восьми главных труб, каждая из которых выбрасывала по темному облаку. Эти облака поднимались вверх и сливались с общей пеленой, висевшей над городом и затенявшей трамвайные рельсы; и Левти понял, что общее молчание было знаком признания этой пелены и ее неизбежного каждодневного наступления. Люди отворачивались по мере ее приближения, и лишь один Левти наблюдал за тем, как убывает дневной свет и мрак окутывает трамвай. Лица посерели, а один из мавров на подножке сплюнул на мостовую кровавый сгусток.

Затем в трамвай начал просачиваться запах: сначала вполне терпимая вонь тухлых яиц и навоза, а потом к ней стал примешиваться невыносимый оттенок химии. Левти оглядел рабочих, чтобы проверить, как они на это реагируют, но никто не шелохнулся, хотя все продолжали дышать. Потом двери распахнулись, и все вывалились наружу. Трамваи все прибывали и прибывали, выплевывая десятки сотен серых фигур, устремлявшихся через мощеный двор к заводским воротам. Мимо проезжали грузовики, и Левти позволил себя увлечь огромной семидесятитысячной толпе, спешившей сделать последние затяжки и переброситься последними словами, так как за воротами завода все разговоры были запрещены. Главное здание представляло собой семиэтажную крепость из темного кирпича с семнадцатью трубами. Его венчали водонапорные башни, соединенные настилами, которые вели к наблюдательным мостикам и нефтеперегонным устройствам, снабженным менее внушительными трубами. Все это производило впечатление подрастающей рощицы, словно главные восемь труб рассеивали вокруг семена, из которых на бесплодной почве завода теперь поднималось еще с пять дюжин маленьких стволов. Затем Левти увидел железнодорожные рельсы, бункеры вдоль берега и огромные емкости для хранения угля, кокса и железной руды. Над головой, как лапы огромных пауков, разбегалась целая сеть помостов. И перед тем как войти внутрь, он еще успел заметить грузовое судно и кусочек Руж-ривер, названной так французскими исследователями из-за красноватого цвета воды. Но это было еще до того, как из-за промышленных отходов она приобрела оранжевый цвет.

Люди лишились человечности в 1913 году, и это исторический факт. Именно в этом году Генри Форд начал массовый выпуск автомобилей и заставил рабочих работать со скоростью конвейера. Сначала они взбунтовались и валом повалили с производства, будучи не в силах приспособиться к новым темпам. Однако к настоящему времени адаптацию можно считать состоявшейся, и все мы в какой-то степени ее унаследовали, так что теперь успешно пользуемся джойстиками и пультами дистанционного управления и совершаем массу других монотонных действий.

Однако в 1922 году люди еще не привыкли быть автоматами.

Моего деда обучили его обязанностям за семнадцать минут. Гениальность нового производственного метода заключалась в разделении труда на ряд заданий, не требовавших профессиональных навыков, поэтому принимать на работу и увольнять с нее можно было любого. Бригадир показал Левти, как надо снимать с конвейера подшипник, обрабатывать его на токарном станке и класть обратно, после чего замерил секундомером успехи нового работника. Затем он кивнул и отвел Левти к его месту у конвейера. Слева от него работал человек по фамилии Виржбицкий, а справа — по фамилии О'Молли. На мгновение все трое замерли, а потом прозвучал свисток.

В течение четырнадцати секунд Виржбицкий должен был просверлить подшипник, Стефанидис обточить его, а О'Молли насадить его на распределительный вал. После чего тот уплывал на конвейере сквозь клубы металлической пыли и кислотных испарений к следующему рабочему, стоявшему на расстоянии пятидесяти ярдов от них, и тот вставлял его в двигатель (двадцать секунд). Одновременно рабочие брали детали с соседних конвейеров — карбюраторы, распредвалы и всасывающие коллекторы — и подсоединяли их к двигателю. А над их согбенными спинами потрясали своими кулаками огромные паровые молоты. Не было слышно ни единого слова. Виржбицкий сверлил подшипник, Стефанидис обтачивал его, О'Молли насаживал. Распределительный вал уплывал, кружа по цеху, пока его не подхватывали другие руки и не прикрепляли к двигателю, приобретавшему все более эксцентричный вид благодаря обилию трубок и плюмажу лопастей. Виржбицкий сверлит, Стефанидис обтачивает, О'Молли насаживает. В то время как другие вставляют воздушный фильтр (семнадцать секунд), приделывают стартер (двадцать шесть секунд) и устанавливают маховик. После чего блок двигателя готов, и последний рабочий провожает его дальше…