Читать книгу - "Сибирский редактор - Антон Нечаев"

Очередной лауреат расплывчатыми в очках, жабьими глазами пялится на свежесваренную картошку. Ковыряет вилкой нарезанный полуобручами лучок. Морщится на булькающий коньяк. Ждет, когда принесут сыр.

Не дождавшись, кидается в туалет, от премиальной нервотрепки его с утра выворачивает. По пути сбивает мою супругу, несущую на стол российский сыр ломтиками. Тарелка вдребезги разбивается, сыр прилипает к потным носкам лауреата. Жена в бешенстве; под оглушительный стон из сортира, она, матерясь, собирает сырные пластики, которым путь теперь на помойку.

И из-за таких неуклюжей я вел войну не на жизнь с любимым Меркуловичем.

Дружа с Дашуткой, но официально в Фонде еще не работая и даже не числясь в совете экспертов, я периодически внушал Дарье, что дать премию тому или иному парню, девушке, девочке, дяденьке необходимо. «Человек он-а-о хороший, – втолковывал я Петровой, – без говна. И талантливый, как черт, вот тебе крест, если не веришь». Но у шефа, читай у Марины, часто бывал другой кандидат. Дашутка же спрашивать мнение мэтра стеснялась: слишком плотно запал ей в душу обжигающе холодный прием, оказанный в редакции. Узнавала же меркуловичевский выбор это непосредственное и нелитературное дитя природы у меня, я же близок к жарко сплетенным телам журнальных руководителей. Не только кому присуждать, но и кого привлекать к сотрудничеству, кого о чем просить, куда чего писать – все я предложу, посоветую. Самой Даше не до подобных мелочей.

На одном из мероприятий Фонда в кинотеатре «Советское кино» Меркулович, змеясь скорпионьей улыбкой, вопросил Дарью: Что там у нас в этом году с премиями?

Дарья, не ожидая, что к ней обратятся, побагровела, залепетала, как на утреннике в детском саду: «А Антон (я) уже все решил. Разве он с вами не советовался?»

Возвращались мы с шефом в одной машине. Шеф рвал и метал (сперва в основном взглядом). Казалось, от его негодующего выплеска шарахаются проезжающие автомобили. Да и красивые центральные здания смотрели на нас как-то странно. Осуждающе.

– Как ты мог, – распалялся Меркулович, – без меня? Ты что, охуел? Пиздюк, ты у меня на зарплате! Кому ты там премии понавыписывал? Я, ужавшись, сообщил, что по прозе такой-то Игорек (шеф сразу поостыл, Игорек был его любимцем), в иных жанрах такая-то девушка «Ринат Меркулович, все равно больше некому», по поэзии вот эти два хлопца.

– Ни за что, – шеф снова завелся, – этому из Новосибирска ни за что. Он полный бездарь, умник, под Бродского косит. Ни за что. Тигрину надо дать. Дадим Тигрину. Он там в Москве бедствует.

Я присмирел и замолк. Добравшись до дому и разойдясь хмуро (мне повезло, в городе я живу в эдаком писательском поселке, рядом со мной еще с десяток литераторов поселилось, и шеф в том числе, поэтому на его машине нам всегда по пути. Да и классик, от имени которого мы молодых литераторов награждаем, тоже там жил. Аккурат от меня через дом. Тот же вид на реку, те же кустарнички, енисейский пахучий ветер. Под классика выкупили все квартиры на этаже, хватило места и кабинету с библиотекой, и внукам и кошке. По преданию, Петрович квартиру свою не любил. На лето прятался от сварливой жены в своем семейном домике за городом, куда косяками возили почетных гостей. Загородный домик, олицетворение скромности, если не бедности, видели все, квартиру же – единицы. Отсюда возникло и сказание о сибирском писателе, отказавшемся от земных благ, чуть ли близким к святости старце-правдолюбце. Правдолюбец, в молодости обтекаемый, увертливый, друживший с кем надо, кого не надо необидно умело избегший, к исходу дней своих и правда пророчески погрубел: лавировать уже было некуда; подобно пингвинчику в детской электронной гонялке, классик собрал все возможные елки-премии, облыжнил все холмы-ордена, придя к суровому тупику правды. Перестал здороваться с ветеранами, считая их всех за гэбистов, в особом раздражении от столичного беспредела поговаривал и о независимости Сибири от москалей. Близко к концу произнес страшную фразу: «Я никогда не встану под подлый советский гимн». Господь, как известно, читает наши слова по-своему: классик действительно под советский гимн более не подымался. Его стукнул инсульт, от которого он уже не оправился.