Читать книгу - "Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен"

Я очень медленно выпускаю из пальцев изящную ножку бокала, наполненного легким и элегантным вином из знаменитого винограда с Золотого берега Франции, «пино нуар», и притягиваю руку к себе. Я убираю ее за спину, где уже спрятана забинтованная клешня, и пытаюсь выпрямиться. Поясница дает себя знать, с легким стоном и строгим лицом я как зеленый кадет вытягиваюсь в струнку, принимая в конце концов условно вертикальное положение. На ее «яволь» мне ответить нечем.

Эдгар рассказывал, что Набоков весьма своеобразно подходил к процессу интервьюирования: он настаивал на том, чтобы сначала записать свои ответы и отправить их журналисту, которому потом приходилось сочинять вопросы. Так вот ответ: а кто его знает. А вопрос какой? Куда деваться, когда опростоволосишься подобным образом?

Все без исключения пути к отступлению, которые имеются для меня у нас в «Хиллс», ограничены по времени. Я могу удалиться на кухню искать убежища у повара, но он наверняка вибрирует от раздражения, что для него обычно. Я мог бы почесать языком с постоянными клиентами, нам разрешено проводить с ними больше времени, чем с остальными посетителями. Я мог бы спуститься в подвал за продуктами, но, как я уже говорил, я стараюсь этого не делать. Там, внизу, меня нередко охватывает ощущение, что я погрузился в хаос. Крошки я только что стряхнул везде, где необходимо. Остается воспользоваться присутствием Эдгара и Анны.

– Ну как, у вас тут все в порядке? – деревянно спрашиваю я.

– Да, – говорит Анна. Лазанью она уже почти прикончила.

– Нелегко тебе с ними? – говорит Эдгар.

– Да уж как получается, – говорю я.

– Угу… да еще и присоединившаяся последней осложняет дело.

– Что?

– Что-что, ты знаешь, кто она такая?

На что это намекает Эдгар? Он с ней знаком? Во мне все опускается.

– Что?

– Ну, эта штучка.

Эта штучка? Он что, вдруг возомнил себя специалистом по части Дамы-детки? Я всматриваюсь в его непроницаемое лицо и не могу понять, что оно скрывает. Ах ты господи. Духи. Так духи, это для нее, что ли? Она пахнет мускусом, точно. Что за дурацкую комедию ломает Эдгар? Откуда у него этот интерес к Даме-детке? Говорит одно, думает другое? Он еще несколько лет тому назад заявил, что к противоположному полу теперь и близко не подойдет. Что он питает к женщинам неприязнь. А теперь что же? Может быть, это прозвучит несправедливо и незрело, сказал он тогда, но женское тело утратило свою притягательность. Я выступлю с критикой женского тела, сказал Эдгар. Именно так и сказал. Критика женского тела. Я слушал и кивал, как я всегда делаю. Этому есть две причины, сказал он. И так изложил их, в логической последовательности. С одной стороны, и в этом нет ничего нового: превозносимое в СМИ, ухоженное, точеное, отрегулированное, скульптурно очерченное женское тело вытеснило за ненужностью обычное, стандартное, расхожее, обыденное тело, какое досталось подавляющему большинству женщин. Превозносимое в СМИ женское тело к тому же сделало невыносимым пребывание поблизости от так называемого нормального женского тела. Обыденное тело лишилось какой бы то ни было притягательности, потому что кстати и некстати всем навязывается женское тело, превозносимое в СМИ. Ну пусть. Но с другой стороны, это превозносимое в СМИ и по всей видимости привлекательное женское тело – которое единственно и остается объектом желания в ситуации, когда обыденное женское тело сошло со сцены – сопряжено с подлейшей формой денежного оборота, в такой степени, что оно раз за разом аннулирует собственную привлекательность. Это тело таково, что если ты на него пялишься, то оно пялится на тебя в ответ. И в его глазах ты читаешь взгляд торгаша. Загорелое девичье тело, вылепленное сотнями тысяч приседаний, с миллионами подписчиков в социальных сетях, – это маска торгаша. Это он натянул себе на череп девичью кожу и пялится на тебя, словно Кожаное лицо, сказал Эдгар. Анна тоже сидела за столом и в тот раз, но была еще совсем мала, ходила то ли в подготовительный, то ли в первый класс. У нее была с собой книжка с заданиями. Сегодня Эдгар уже не смог бы так распространяться при ней. Вот вы, девушки (жаждущие обрести превозносимое в СМИ тело), вы догадываетесь хоть, сказал он, какими дурищами вы выглядите, когда следуете диктату подлого торгаша? Не видите? Тут он потряс в воздухе указующим перстом, в совершенно буквальном смысле. Я вам вот что скажу: у вас вид умственно отсталых. Тело, обладательницами которого вы жаждете стать, пропитано идеологией. Своей кожей вы камуфлируете торгашескую идеологию. Я же вижу только ушлого торгаша, сказал Эдгар. И от планов торгаша я не возбуждаюсь, так скажем. Вы меня простите, но не пора ли этим бабенкам немножечко прикрыть свою наготу? Ну нельзя же до бесконечности выставлять напоказ свои телеса. Стоит с первым весенним солнышком выйти в магазин или кафе, и приходится смотреть на гадкие ляжки, выпирающие из слишком коротких джинсовых шортиков. Почему в мое поле зрения втискивают какие-то мерзкие ягодицы, так что я вынужден пялиться на них и встречать настырный взгляд торгаша. Ну можно ли быть такими тупыми? Я вижу ложбинку между грудей. Прикройся, говорю я. Вижу пупок. Прикрой его. Мы не хотим видеть пупок. Ни за что на свете не желаем видеть ляжки. Зрелище идиотской, дурацкой женской задницы – последнее, что нам нужно в эти времена. Это печально для тебя. Печально для нас. Мы словно бы читаем иронический эпилог. Женское тело – отпущенный на свободу раб, который вернулся к прежнему господину, чтобы тиранить его. Ну смотрите: у всех на заднице шнуровка. Женское тело превратилось в синоним рыночных интересов торгаша. Так говорил Эдгар раньше. Но теперь он встретил Даму-детку и называет ее «этой штучкой»; по-другому запел.