Читать книгу - "Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова"

Что обвиняет и морочит

Мои виски… Но алчет страсти!

Но лишь любви – тревожно – хочет…

Это было похоже на романс.

– Символизмом попахивает! – сказал Савельев. – А вообще… вообще здорово.

– Спасибо. А ты откуда про символизм знаешь?

– Все тебе скажи. Пой давай.

Стелла пела без перерыва минут сорок – и на свои стихи, и на ахматовские; она будто бы забыла, слушает ли ее кто-нибудь, затерявшись в переборах струн.

Женька долго молчал, потом сказал:

– Дай-ка мне.

Он с нежностью погладил колки и вскоре заиграл: это была одна из медленных сонат Скарлатти, переложенная для гитары.

Стелла, пораженная, воскликнула:

– Да ты обалденно играешь! Ты закончил музыкалку?

– Когда-то. А потом мать продала гитару. За пол-литра. Ладно, пошел я, – с этими словами он вдруг резко встал и направился в коридор, оставив Стеллу в недоумении.

Выбежав из спальни, она близко подошла к нему и, неожиданно для самой себя, спросила:

– Ты чуешь Амариж?

Савельев молчал.

– Не бойся, понюхай.

…Он осторожно втянул в себя запах – там, где-то около Стеллиной шеи: голова закружилась, лоб мгновенно покрылся испариной:

– Ну, я пошел. Пока.

– Пока, – Стелла стояла в дверях, пока не захлопнулся лифт.

«Черт знает что, – думал Женька, выходя на улицу… И зачем я ей это все рассказал… И Амариж этот… А играет ништяк, правда слова сентиментальные немного… Надо же, влюбленный инквизитор…» – мысли путались в голове, листья путались под ногами. Женька зашел на почту, набрал «8», код 09222… К телефону долго не подходили, потом глухо донеслось раздраженное: «Алло!»

– Как ты, мам? Это я.

Последовало молчание, потом же будто открылись шлюзы:

– Передай своему отцу, что я его не-на-ви-жу. Он испортил мне жизнь, пусть проваливает. Да, я пьяная, да, ну и что! Какое вам-то дело?! Чего ты звонишь? Чего вам от меня надо? Оставьте меня в покое все, оставьте все…

Что-то не сработало, ёкнув; связь оборвалась… Пошли гудки… Пошел дождь.

Тем временем Вера набирала телефон Стеллы:

– Алло, это я! Что у тебя? – она действительно волновалась.

– Да ничего. Родители еще «не охвачены». Мама опять скажет, что седеет из-за меня раньше времени, а отец будет орать, – знаешь ведь, какой он нервный после своих операций… Прикол, кстати! Из-за меня Савельев с Егоровым подрались!

– Савельев…? Как? – на полтона тише сказала Вера.

– А так: выхожу из школы, слышу – крики. Короче, Егоров весь уделанный остался лежать.

– А Савельев?..

– Женька-то? Проводил до дома меня, мы с ним тут кофе попили; песни я ему свои поиграла… Прикинь, он тоже на гитаре может – причем так классно, я просто не ожидала!

– Правда?..

– Да, вот ушел недавно – клёвый парень; знаешь, у него глаза – как будто яшмовые…

– А, понятно… Глаза… – закашляла Вера. – Ну ладно, меня тут брат зовет, до завтра тогда.

– До завтра, – Стелла повесила трубку, удивленная Вериным тоном. – До завтра! – и закружилась по квартире, раскинув руки, сама не осознавая «кирпичика чувства», стукнувшего ее по голове. – До завтра, Савельев, до завтра! – кружилась она, а Вера тем временем с траурным лицом оплакивала телефонную трубку: «У-у-у», – только и могла произнести она, не смея злиться, впрочем, на Стеллу: обладая врожденным даром доброты, решив молча страдать в одиночку. «У-у-у», – всё было в этом то ли стоне, то ли всхлипе! Вера влюбилась в Савельева сразу же в середине седьмого, как только тот пришел в их класс: высокий, темный, загадочный… Сел на последнюю парту, долго ни с кем не сходился. Учился нормально, но равнодушно, как и большинство; после уроков сразу исчезал… – только весной каким-то образом начал общаться с Володиным, обмениваясь книгами и кассетами. «Толкиен» – только и успела заметить тогда Вера.

– Кто это? – спросила она у Володина.

– Не твое дело, женщины этого не поймут.

Спросить у Савельева она не решилась, тем более, будучи

закомплексованной своей хоть и роскошной каштановой, – но все-таки – устаревшей косой, своими большущими, как у колдуньи, зелеными глазами в гавани тихих полуопущенных ресниц и обыкновенными – не идеальными, но и вовсе не кривыми – ногами.

Вера перерыла дома все полки, обошла все книжные магазины и, отчаявшись найти заветное «Дж. Р. Р.», почти плакала уже, как вдруг увидела на какой-то скамейке недалеко от школы забытый кем-то томик: она ахнула, и просияла – это был «Хоббит»! Она прочитала его за ночь, демонстративно взяв с собой на следующее утро в класс: Володин усмехнулся, сказав только: «Ладно, потом тебе трилогию принесу как-нибудь…»

Вера прочитала и «Хранителей», и «Две твердыни», и «Возвращение короля»… – не то чтоб она была в безумном восторге от этих всех хоббитов, гоблинов и эльфов, хотя все это было, безусловно, захватывающим… – когда Верка читала Толкиена, ей казалось, будто она говорит с Савельевым, будто сканирует его фантазию: так закончился седьмой, и все лето Вера ждала сентября, перебрасываясь с Володиным по телефону скупыми фразами о «Сильмариллионе»… А тут – «вот ушел недавно», «глаза как будто яшмовые»… Вера всегда восхищалась Стеллой, ее походкой, манерой, голосом, а главное – песнями, которые лились из подруги безостановочно. Но в этот раз восхищаться она не могла: «У-у-у», – первобытный звук, языческое вспоротое нутро: «Я не более чем животное, кем-то раненное в живот…».

Вера любила стихи, но сама писала редко, будто бы боясь до конца раскрыться: строгие семейные нравы – привычка сдерживать эмоции, со всеми вытекающими… Родители – оба инженеры – снисходительно относились к ее увлечению поэзией; впрочем, она почти ничего им и не показывала, читая свои «опусы» изредка младшему брату, первокласснику: тот, ничего не понимая, въезжал в ритм, и говорил: «Крла-си-во», – безбожно картавя.

Вера взяла карандаш: «Хромаю тлеющей дорогой»… Но почему «хромаю» и почему – «тлеющей»? Потому что вчера ногу подвернула, а вот «тлеющей»… Какая разница… Больше она не думала – карандаш жонглировал буквами, как хотел:

Хромаю тлеющей дорогой

И без нее, и без тебя,

Ступая к солнечной берлоге

И не любя, и возлюбя.

И, оступаясь камнем темным,

Ищу какую-нибудь арфу,

Не развязав октав у горла,

Привязанного маской к шарфу.

А ветви скинули всю рыжесть,

Стреляя осень – в колее,

Распятую чужим порогом:

«И без нее – в тебе, в тебе!»

Едва успела она поставить точку, как зазвонил телефон: